взглянула на письмо, потом — на меня и… вдруг медленно, как кошка, избегающая нежелательной встречи, пошла в сторону. Я автоматически последовал за ней. Но она снова изменила курс, так ничего и не ответив. Оцепеневшие охранники, наблюдавшие наш странный диалог, словно пришли в себя и встали между нами так, чтобы продолжение такого совместного передвижения стало невозможным…
Пугачева той же походкой вошла в служебный вход. Через какое-то время, ошарашенный ее реакцией на письмо, я вошел следом и отправился в правый банкетный зал, находящийся перед гостевой ложей. Зашел и сел за край единственного длинного, уставленного разными яствами стола. Там же, за тем же столом, в одиночестве сидела с каменным лицом Алла. Только охранники в дверях да пара банкетных служительниц взирали на наше бессмысленное нахождение в том зале. Алла ничего не пила и не ела. Я тоже. Однако заговаривать больше не стал. А зачем?
Почему она так поступила — до сих пор остается загадкой. Быть может, вспомнила главу из книги 'Рок из первых рук', где я, возможно, излишне откровенно описал свои впечатления от первой с ней встречи на квартире у Буйновых? Хотя… вряд ли. Осадок, если он и был, давно растворился во времени. Скорее всего, в тот вечер, когда перед ее глазами возникло нашумевшее письмо, Алле было просто ни до кого! Уж больно печальной она была…
А может, Пугачева и вправду затаила на Кобзона обиду???
КЛАВДИЯ ИВАНОВНА ШУЛЬЖЕНКО
Это был период тех первых, так называемых безголосых, певцов на эстраде, которые поражали своим исполнением. Тогда еще не было электронной техники, которая существует сегодня. Не было таких микрофонов и такой усилительной аппаратуры и, тем не менее, своим маленьким голосочком Клавдия Ивановна творила чудеса. Потому что она каждую песню играла! Не пела, а играла! У нее это переняла Пугачева. Многие вещи она у нее переняла так же, как и я перенимал песенные интонации и отношение к песенному слову у Трошина и Утесова Клавдия Ивановна — это целая эпоха на нашей эстраде. Маленький голосок, но очень артистичная и музыкальная была женщина. Безусловно, она была личностью, ни на кого не похожей. Поэтому вокруг нее всегда собирались хорошие музыканты, концертмейстеры и оркестры, которые работать с ней всегда почитали за честь.
Клавдия Ивановна была интеллектуальным человеком. Отсюда у нее свой, особый вкус к песне. Шульженко никогда не пела однодневок и, тем более, пошлых песен. Песен без драматургии она не признавала. Возьмите любую песню, и вы сразу убедитесь в этом. Скажем, 'Руки, вы словно две большие птицы'. Как она их показывала! Или другая песня: 'Что? Да! Что? Где? Ах, как кружится голова! Как голова кружится…' Ну… это — фантастика!
У меня был друг — замечательный певец Юрий Александрович Гуляев. Мы оба были поклонниками Клавдии Ивановны. Несмотря на то, что он пел в Большом театре, а я пел на эстраде, мы очень близко дружили и очень часто выступали вместе с Клавдией Ивановной в дивертисментах, т. е. в дополнительных эстрадных номерах к главному сценическому представлению.
Когда Шульженко в Колонном зале Дома Союзов пела свой юбилейный (к семидесятилетию) концерт, это была такая песенная хрестоматия, на которой могли бы поучиться все исполнители: и оперные, и камерные, и, конечно, эстрадные. Сколько же было в ней мастерства, эмоций, мимики, движений и жестов, несмотря на ее преклонный возраст (выступать в таком возрасте — подвиг, особенно с выходом на сцену)!
…В личной жизни ей не везло. Хотя и рос у нее сын Гоша, она все равно всегда была очень одинокой женщиной. В то же время поклонников у нее было не сосчитать. Однажды, когда она решила, что должна уже уходить с эстрады, она обратилась ко мне. У нас были очень нежные отношения. Она сказала: 'Иосиф, я тебя очень прошу, забери у меня, пожалуйста, Шурену'. Шурена — это костюмер, которая с ней очень долго работала. Я, конечно, ее взял, как просила великая певица. Александра Федоровна Суслова, или Шурена, благополучно проработала со мной не один сезон. И вместе с ней проводили мы в последний путь Клавдию Ивановну. Положил я ей в гроб синенький платочек, потому что сильней всего пела она про 'Синий платочек, что был на плечах дорогих…' И, смахнув слезу, бросил в могилу прощальную горсть земли…
Это была удивительная женщина! Она, в отличие от большинства сегодняшних 'звезд', так боролась за своих молодых коллег, так настойчиво не давала их в обиду, что недруги чаще всего отступали. Помню, как однажды в Усть-Каменогорске задержался с вылетом наш самолет. Один музыкант из оркестра Людвиковского Александр Гареткин страшно страдал от язвы и должен был постоянно пить минеральную воду. И вот в зале ожидания он в очередной раз достал бутылку и начал пить. На него набросился милиционер и, вырвав изо рта у него бутылку, заорал: 'Пить здесь не положено! Я что… не тебе сказал?' Потом схватил того за руку и попытался заломить ее. Естественно, я кинулся на защиту и, оттолкнув милиционера, говорю: 'Ты что себе позволяешь? Это же больной человек, с язвой…'
- Ах, так?! — огрызнулся милиционер и вскоре привел еще троих — таких же, как он, типов, неизвестно каким образом получивших право носить форму 'стражей порядка'. Кучей они бросились уже на меня, несмотря на то, что я был достаточно известным человеком и уже хотя бы потому имел право на более обходительное разбирательство в связи со случившимся. На выручку мне пришли музыканты. И началась предварительная потасовка Хулиганов в форме оттеснили. Они стали вызывать подкрепление. Тогда Клавдия Ивановна подошла к главному милиционеру и, схватив его за лацканы, прошептала 'Негодяй, какое ты право имеешь так обращаться с артистом? Пожалуйста, можешь со мной тоже так обращаться… Только я тебя не боюсь! Я во время войны смотрела смерти не в лицо, а в зрачки. А ты… Сосунок! Позволяешь так себя вести…' То есть она, можно сказать, бросилась на амбразуру. Совершенно удивительная была женщина
Когда высокое начальство разобралось, в чем дело, извинениям перед Клавдией Ивановной не было конца, особенно извинялся первый, зарвавшийся милиционер.
ЛУЖКОВ
Эту фамилию впервые я услышал по телевидению в самом начале девяностых. Мэром Москвы Лужков еще не был… А свел нас печальный случай, когда Лужков уже вовсю руководил делами столицы. К нему в приемную меня привело неожиданное и нелепое убийство Игоря Талькова. Родные и близкие певца обратились ко мне с просьбой помочь захоронить его на Ваганьково. Тело из Ленинграда уже привезли. Оставалось… добиться разрешения. Кладбище-то — режимное. То есть, закрытое для простых смертных. Людей без звания там не хоронят. Одного имени мало, чтобы получить там место. И все же я решил попытаться…
Прихожу в приемную. Говорю: 'Доложите, пожалуйста, мэру, что мне нужно срочно с ним встретиться'. Положение было таким, что вопрос надо было решать немедленно. Я очень переживал и очень хотел помочь. У коллег по творческому цеху все надежды в тот момент были только на меня. Но… надо знать Юрия Михайловича. Выходит помощник и говорит сконфуженно: 'Он сказал, что вас не приглашал. Поэтому и принимать вас не будет'.
Я вскипел: 'Да сто лет мне не нужен ваш мэр, если бы не вопрос, не терпящий отлагательства. Я пришел просить место для захоронения Талькова, а не личный прием для Кобзона устраивать…'
В это время открывается дверь и выходит Юрий Михайлович… с моим другом Веней Левиным Веня говорит: 'Привет, Иосиф!' А Лужков… проходит мимо меня, как мимо затонувших кораблей. Я говорю: 'Юрий Михайлович!' А он делает вид, что меня не слышит. И тогда я в сердцах произношу ему вслед нехорошее слово: '…'. Он так остановился, повернулся, посмотрел на меня, как не знаю на кого, и пошел. Мне так обидно стало. Не за себя. За Талькова…
Выхожу из приемной. Остановился в раздумьях: что делать-то? Вдруг друг мой Венька возвращается. Говорит: 'Ты что? С ума сошел? Он все слышал… Что там у тебя такое?'
