бывало. Это сейчас газеты могут писать что угодно. И чаще всего — никаких оргвыводов. А тогда… Тогда, если бы не группа выдающихся композиторов во главе с Вано Мурадели, я уж, может быть, и не поднялся бы.
Вано Мурадели пошел к главному редактору 'Советской России' и стал доказывать, что целый ряд знаменитых людей, которые хорошо знают Кобзона, возмущены написанным, потому что оно совершенно не соответствует действительности. На что главный редактор ответил: 'Наверное, вы правы. Но мы — правда!' Это на языке тогдашних газетчиков означало, что наши газеты просто по определению не могут писать неправду!
Вот таким было мое первое отлучение от ТВ. (Кстати, на это время меня заменили срочно выписанным из Ленинграда Эдуардом Хилем.) А второе случилось 20 лет спустя. И Лапин здесь снова не причем. Тайна второго отлучения от ТВ в другом. Хотите, расскажу все, как было? Тогда слушайте. Все началось с моего сольного концерта в Израиле в 1983 году…
(Стоит потрясающая теплая и нежная последняя летняя ночь 2002 года. Хочется пить. Я прошу 3-й стакан воды, а Кобзон — 3-й бокал пива. Сегодня с небольшими перерывами мы разговариваем уже 5-й час. И, кажется, переговорили уже обо всем. И вдруг новое откровение… Но прежде, чем оно случается, происходит следующее. Неожиданно появляется Лужков. Мы встаем из-за стола и приветствуем мэра. Юрий Михайлович сегодня в ударе. Веселый. Много, просто, но очень душевно шутит. Он заметно рад, что День города удался. Все центральные улицы столицы переполнены гуляющими. Больше всего народу у бесплатных концертных площадок. Лужков и сам подключался к этому театрализованному действу и ко всеобщему ликованию спел с Кобзоном на украинском языке для гостей из Крыма свою 'премьеру' песни 'Ридна маты моя…'. Спел, а позже, уже сидя с нами, пошутил: 'Хорошо, Иосиф, что ты во время пения не танцуешь, а то бы у меня точно духу не хватило допеть'. Все хохочут. А вездесущий московский мэр спешит встречать гостей. Вскоре приезжает Путин. Праздник в Лужниках в разгаре. Лужков ведет Путина к своему столу. Все опять встают. На этот раз — чтобы приветствовать президента. Путин какой-то стеснительный. Он никак не может привыкнуть к такому большому вниманию? Или, как профессиональный разведчик, понимает, что при обычном общении такая стеснительность только подкупает окружающих? Праздник Путину явно нравится. Божественные наездницы и божественные лошади как бы спорят между собой своею красотой…
Наш стол в трех метрах от путинского. Мы хорошо видим, как конный спорт захватывает президента. Он радуется, как мальчишка. Однако через какое-то время Лужков показывает на часы, и они с Путиным уходят, а мы с Кобзоном возвращаемся к нашему разговору. И я становлюсь 'свидетелем' ошеломляющих подробностей второго отлучения Кобзона от телевидения.)
Мои первые сольные гастроли в Израиле в 1983-м были встречены антисоветскими демонстрациями. Но что удивительно: свободных мест не было! Одни протестовали, а другие радовались от души. И это означало успех.
Когда я вернулся в Москву, мне предложили выступить в Колонном зале Дома Союзов на торжественном вечере Союза советских обществ дружбы. Я уже спел, кажется, несколько песен, когда увидел в зале Иорама Гужанского, генерального секретаря 'Движения Израиль — СССР'. И тогда я объявил в качестве подарка и запел еврейскую народную песню 'Хава-наги-ла'. И тут произошло непредвиденное: 16 арабских делегаций встали и покинули зал. Это был скандал…
Меня вызвали в горком, потом — в ЦК. Объявили, что я проявил политическую недальновидность и… в конце концов, исключили из партии.
Я пытался доказывать, что пел для евреев, которые не являются врагами арабов, хотя бы уже потому, что вместе с арабами приглашены на этот торжественный вечер дружбы всех народов. Пытался напомнить и о том, что по партийному заданию ЦК ездил с гастролями в Израиль петь для еврейских друзей Советского Союза по приглашению товарища Вильнера, генерального секретаря ЦК израильских коммунистов. Но… меня никто не хотел слушать. Вновь было дано указание отлучить меня от телевидения и признать нецелесообразными мои выступления в Москве и Ленинграде. Лапину ничего не оставалось, как выполнить это чрезмерно строгое указание. Он был в этом деле только стрелочником. За что же я должен на него обижаться?
Прошел год, прежде чем в 1984-м не без поддержки самого Густова Ивана Степановича (заместителя председателя комитета партийного контроля при ЦК КПСС) мне заменили исключение из партии строгим выговором и опять вернули в эфир мой голос. После этого никто серьезно на горло моим песням не наступал.
НОТКИ ЮНОСТИ
- Как самостоятельный человек, — а без этого нельзя стать личностью, — я начал формироваться к концу моего обучения в Горном техникуме города Днепропетровска. В техникум я поступил в 14 лет и уже к 17-ти годам был достаточно взрослым юношей, потому что условий для баловства у меня не было. Учился, серьезно занимался спортом, а вечерами (в отсутствие увеселительных заведений в сегодняшнем понимании) мы ходили по проспекту Маркса. Бездумно ходили от Карла Либкнехта до Садовой. Это был у нас такой променад. Ну, с девушками, конечно, ходили. Держась за ручки. Тогда другие были взаимоотношения. Мы дружили. Мы не говорили: 'Я с ней сплю'. Или: 'Это — моя'. Мы говорили: 'Мы дружим'. 'Дружим' — это обозначало, что мы вместе ходим в кино, вместе гуляем по бульварам. А на бульварах… Как сейчас помню, как мы, мой сокурсник Жора Чебаненко (он на гитаре хорошо играл) и мой друг Володя Магилат, ходили на бульвар. Пели. Нас уже знали. Собиралась молодежь. Мы рассаживались на лавочках и пели любимые песни…
- А сами играли на гитаре? — интересуюсь я.
- Нет. И жалею очень… — отвечает Кобзон.
- Жалеете? — переспрашиваю я.
- Да, — говорит Кобзон.
- А почему не научились? — спрашиваю я.
- А черт его знает. Вот так вот трудно ответить — почему?! Я всю жизнь мечтал научиться играть на гитаре и выучить английский язык. И ни то, ни другое не осуществил, — задумчиво и грустно произносит Кобзон, и я, словно наяву, вижу картину его юности, щемящую душу картину…
- А когда вы пели на бульваре, много собиралось народу?
- Ну, конечно, — протяжно подтверждает Кобзон. — Была целая компания. Меня уже знали, потому что я пел в хоре студентов в Москве.
- А что вы пели? Не можете напеть? — прошу я.
- Могу, — говорит Кобзон и, не ломаясь, начинает просто и задушевно напевать: 'Как часто, милый друг, с тобою на берегу Днепра седого мы любовались красотою Днепропетровска нам родного. И как приятно нам светили лучи надежды и любви и в первый раз его любили, любили вместе, я и ты. Любили мы его бульвары, сады, цветы и тротуары, и ряд скамеечек кленовых, что предназначен для влюбленных. И Карла Маркса, и Садовая, и та скамеечка кленовая… Тебя, как девушку, любили мы, ты наш родной Днепропетровск…' Вот такие песни мы пели. Слова-то, какие жгучие. Очень красивый город. Днепр там красивый, а парки Шевченко, Чкалова… — сдерживая дыхание, спешит договорить все, что чувствует, Кобзон.
И тут ни с того, ни с сего из меня вырываются слова: 'А блатные песни пели?'
- Блатные? Я не помню таких блатных песен, которые бы я пел, — с каменным лицом смотрит на меня Кобзон, дескать, такую сказку испортил. — Нет, я был приверженцем других песен, песен военного и послевоенного времени. Тогда это был пласт самых честных и человеческих песен. И я их много знал и много пел.
- Ну а что вы еще пели? — допытываюсь я.
- А еще была такая жгу-ча-я-я-я песня, — с южным каким-то темпераментом процеживает конечные звуки Кобзон и… поет: 'Есть в Индийском океане остров. Название его Мадагаскар. Негр Томми саженого роста на клочке той суши проживал. В лодку с рыбаками он садился, когда закат на небе догорал. И диск
