пытались внедрить в сознание толпы более обобщенный образ врага, чувствуя, что пока «горком» или «горисполком» отделены в сознании бунтовщиков от «гадов милиционеров», участники волнений остаются потенциально открытыми для уговоров. Девятнадцатилетний слесарь Юрий Чернышев, известный в городе хулиган и старый враг милиции,[680] во время выступления Гаркавого пренебрежительно швырнул в него редькой (момент, явно снизивший патетику выступления председателя горисполкома). Некоторые намеки на критику режима в целом («недовольство существующим порядком», «недовольство Советской властью») встречались в высказываниях Ляхова. Именно ему принадлежит одна из самых осмысленных фраз, произнесенных участниками погрома: «Грабители, давайте молока, бить вас надо, убивать, они грабят людей».[681] Выше этого «давайте молока» «программа» бунтовщиков не поднялась. Это, впрочем, совсем не значит, что у 500 человек, участвовавших в погроме, не было других причин для бунта, кроме мести милиции. Конечно, были! Но коллективное подсознание так и не вывело это глухое недовольство и тайный ропот на уровень сколько-нибудь осмысленного протеста. Толпа металась в тупиках матерной ругани и злобных оскорблений.
Попытки властей уговорить погромщиков закончились полной неудачей. Они были заблокированы активной работой социально-психологических механизмов, создавших полное отчуждение между, двумя группами «актеров», жестко проведенной зачинщиками границей между «нами» и «ими». Не случайно некоторые «активисты» погрома, подобно сорокапятилетнему Петру Лукьянову (имел в прошлом две судимости — за кражу и за нанесение телесных повреждений[682]), буквально вбивали в сознание толпы мысль о «гадах» и «фашистах», враждебных «народу».
Видя полную бессмысленность дальнейших уговоров и переговоров, представители власти вызвали на подмогу солдат. Но до спасительного прибытия военных жизнь участкового уполномоченного Зосима висела на волоске. Сами же уговоры и «дискуссии» разворачивались на фоне выстрелов, крови и жестокого насилия.
«Выходи из машины и отдай свою душу народу»
Толпа долго не могла добраться до своей жертвы — участкового уполномоченного Зосима, который из последних сил отбивался он нападавших хулиганов, угрожая им оружием. В какой-то момент погромщики почувствовали даже некоторую неуверенность. Но тут в события вмешался еще один новоявленный лидер — шофер Михаил Панькин (1924 г. рождения, неоднократно арестовывался за мелкое хулиганство[683]). В день волнений Панькин появился на базарной площади Навеселе, как раз в тот момент, когда представители властей уговаривали толпу разойтись. По свидетельствам очевидцев, именно после его вмешательства в ход событий бунтовщики снова двинулись к машине.[684] По рассказу Лейзерзона, Зосим попросил Панькина о помощи. Михаил ответил: «Сейчас помогу». А сам заскочил в машину, схватил одной рукой Зосима за руку, а другой рукой за горло. Зосим упал. Когда Панькин попытался вырвать из рук милиционера пистолет, произошел выстрел.[685]
С захваченным пистолетом Михаил вылез из машины. На счастье, начальник милиции Овчинников тут же вырвал у него оружие. Сам Панькин впоследствии утверждал, что отдал пистолет добровольно, но большинство свидетелей этого не подтвердили. А выстрелов было в действительности два. Первым был легко ранен Панькин, а вторым — 3. Соколов, забравшийся вслед за Панькиным в машину. Соколов в результате ранения умер в больнице не приходя в сознание.
Толпа окончательно озверела. Ей, наконец, удалось вытащить Зосима и Лейзерзона из машины. Назревал кровавый самосуд. В этот момент на рынке появились солдаты. Они вместе с милиционерами сумели отбить Зосима у толпы, при этом многие хулиганы отчаянно сопротивлялись, а Юрий Чернышев ударил одного из милиционеров ногой в пах. Избитого Зосима перенесли в санитарную машину. Вывезти пострадавшего с места событий сразу не удалось. В дело снова вмешался Лисин. Он не только не давал «скорой помощи» уехать, но сумел забраться на нее, долбил костылем. Из машины вытащили медиков, а затем выбросили на землю Зосима.[686] Под призыв Лисина: «Топчи!», — истерзанного Зосима зверски избили. Бил и сам Лисин. Его лицо, одежда, ботинок были вымазаны кровью жертвы. Остановить это истерическое убийство не могли даже солдаты. (Они сумели спасти от избиения только Лейзерзона, который, судя по всему, оказался в другой «скорой помощи» вместе с Панькиным; тот, не переставая, ругался.)[687] Наконец, Лисин решил, что Зосим мертв. Он дал команду: «Ну, теперь хватит, уже готов». [688]
Толпа расступилась. Она добилась своего. Через пять часов после начала конфликта погром был прекращен совместными усилиями милиции и военных.[689]
Следствие и суд
Результаты расследования дела о массовых беспорядках в Бийске, а точнее, очередной открытый показательный суд, (такие суды начали входить в моду в Начале 1960-х гг., приходя на смену «полутайному» правосудию эпохи раннего Хрущева), был призван продемонстрировать «отщепенство» и «звериный облик» врагов режима и произвести отрезвляющее впечатление на потенциальных бунтовщиков. В принципе, этот путь «воспитания народа» на «отрицательных примерах» очень скоро обнаружил свою неэффективность.
Специфика подавления беспорядков, волнений и бунтов в 1940–1950-х гг. — молчание властей, сопровождавшее обычно жестокую расправу. Никто не должен был знать о происшедших событиях, а попытки распространения слухов жестоко пресекались. Учитывая масштабы страны, простое «замалчивание» событий было достаточно эффективным средством локализации конфликта. Информация просачивалась с трудом. И партийная верхушка всегда имела достаточный запас времени для «принятия мер». В большинстве случаев сигнал о конфликте просто не успевал дойти до заинтересованных конфликтных групп и предрасположенных к беспорядку районов. «Население» могло противопоставить государственной машине контроля за информацией только слухи. В конце 1950-х — начале 1960-х гг. радиофикация страны сделала доступным и другой источник информации — западные радиостанции, вещавшие на Советский Союз. Но и они могли пользоваться только слухами. Даже если бы западные «голоса» попытались обострить ситуацию, нажимая на педаль «народного восстания», — эффективная система глушения передач, так же как и слабая их доступность (прежде всего для тех, кто был готов к конфликтам), неизбежно отрезали бы сообщения о «вдохновляющих примерах» от тех, кто этими примерами мог и хотел воспользоваться. К тому времени, когда доступность приема западных радиостанций существенно выросла, изменилась социальная и политическая ситуация в стране — Возник «симбиоз» населения и власти, а предрасположенность к конфликтам дошла до предельно низкой отметки.
Новая хрущевская практика публичных процессов над участниками беспорядков в какой-то мере могла вдохновляться новой пропагандистской и контрпропагандистской ситуацией в стране, а также слабыми надеждами на «воспитательный» и устрашающий эффект подобных процессов. Но эта палка была о двух концах. Знание, что ты не одинок в своей ненависти к власти, могло подействовать на множество обиженных как социальный допинг, а не политический транквилизатор. Открытые судебные процессы не только лишний раз доказывали законопослушным гражданам, что с властями лучше не связываться — эта многочисленная категория людей и не собиралась заниматься с режимом перетягиванием каната, но и внушали потенциальной оппозиции мысль о возможности более существенной социальной поддержки, чем это казалось на первый взгляд. Гласность и открытость в принципе были противопоказаны режиму, который в этом случае не имел никаких идеологических козырей, кроме фальшивого «всенародного возмущения» номенклатурных «рабочих-передовиков». По законам социальной психологии открытые судебные процессы над участниками беспорядков могли придать действиям бунтовщиков и погромщиков
