работали в подполье или воевали, было незачем. Он отзывался тотчас же — ну как забудешь, и приводил обычно яркую подробность десятилетней, двадцатилетней давности.
Только все, что касалось его самого, былой жизни его, словно туман застилал, хотя память у Кирова была потрясающая и на лица, и на книги, и на музыку, и на факты, и на цифры, и на даты.
Попов рассказывал, что Сергей Миронович начисто забыл многое из того, что делал в Томске, делал талантливо и смело. Помимо печального, в голове удержалось лишь кое-что смешное. Как Поповы взламывали двери, когда юный Костриков спал у них осенней ночью в 1905 году. Как близ какой-то купеческой усадьбы спасся от ареста, легко перемахнув через каменную ограду, а полицейский, следом влезая на нее, сорвался, покалечился и закричал «караул». Как в тюремных спектаклях мужчины, исполняя женские роли, вдруг терялись и подавали свои реплики басом.
В 1926 году Кирова обязали написать для печати автобиографию. В ней он отметил, что, учась в Казани, начал почти самостоятельную жизнь, прежде всего ввиду ограниченности стипендии: девяносто шесть рублей в год. Но получал шестьдесят. Забылось, что о земской стипендии в девяносто шесть рублей старшие друзья лишь ходатайствовали, не добившись ее. Сергей Миронович написал, будто в последний раз был арестован в 1915 году. В действительности же — раньше. Забылось, что в 1915 году донимали другие неприятности. Кирова хотели забрать в солдаты, ему угрожала кара за то, что он не отбыл воинской повинности.
В некоторых анкетах Кирова, делегата съездов и конференций, мелькает дата рождения 1888 вместо 1886. Забылось, что томские конспираторы в его паспорте из шестерки мастерски сделали восьмерку. Позаботились очень кстати: когда Кострикова впервые судили, он в двадцать один год числился девятнадцатилетним, благодаря чему несколько смягчился приговор.
Автобиография набрасывалась второпях. Делегатские анкеты заполнялись мимоходом. Однако не в спешке суть, ведь во всем, кроме автобиографических мелочей, был Сергей Миронович исключительно точен при любых обстоятельствах.
Сергей Миронович сетовал подчас — впрочем, шутя — на несовершенство человеческого организма. Руки, говорйл, не поспевают за мыслью. Говорил, что делу никак не угнаться за мыслями и что мысли, вынужденные толпиться в очереди у дела, вянут, пропадают. Мысли переполняли его. Бывало, он отдает распоряжение. Если спросят, что да как, Сергей Миронович лишь спустя две-три секунды уловит вопрос — его мысль уже улетела дальше. Чтобы не нарушалась стройность мыслей, он, звоня из дому в секретариат Смольного, обычно задавал вопросы и уже потом добавлял: здравствуйте. Анастасия Андреевна Платонова, Вера Павловна Дубровская и другие сотрудницы секретариата тоже приучились к этому. Точно отвечали на вопросы и только в заключение здоровались с Кировым.
С годами его мозг был все более загружен. Именно поэтому Сергей Миронович, равнодушный раньше к охоте, в тридцатисемилетнем возрасте увлекся ею, единственно приемлемой разновидностью отдыха, позволявшей выключаться из работы, избавляться на время от умственного перенапряжения. Отдыхал Сергей Миронович куда меньше, чем следовало, и мозг в поисках саморазрядки вытеснял из памяти все ненужное, несущественное. Для Кирова самым несущественным было сугубо личное. Оттого и забывались автобиографические факты и даты. А тем, которые оставались в памяти, он не придавал никакого значения, не задумывался над ними. Ему в безмерной скромности его не к чему, некогда и, главное, несвойственно было думать об этом, как и вообще о себе.
Его всегда занимало более важное. Он всегда был в работе и заботах. Кирову, выражаясь его же словами, повседневно сопутствовала большевистская, честная, благородная внутренняя тревога за дело партии. Он целиком принадлежал партии. Был поглощен работой для партии.
Работал Сергей Миронович очень много.
По воспоминаниям его служебного секретаря-помощника Николая Федоровича Свешникова, день Кирова начинался рано. В Смольный он приезжал часам к одиннадцати утра, успев дома прочесть газеты и срочные бумаги, побывать на заводах, фабриках, стройках, в научно-исследовательских институтах. Если направлялся в Смольный прямо из дому, то нередко оставлял машину на полпути: осматривал ремонтирующиеся улицы, заглядывал в магазины, столовые, аптеки. В первые годы жизни в Ленинграде ходил и на базары, которые, по выражению Сергея Мироновича, были хорошей фотографией деревни. Потом перестал — его узнавали, с ним беседовали уже не как с неизвестным, а как с ответственным работником. Была еще помеха: личная охрана. Киров не сразу привык к тому, что его — с конца двадцатых годов — всюду сопровождали посторонние. Да и позднее тяготился охраной. Случалось, выйдет из кабинета после заседания, оживленно беседуя с товарищами. В приемной поднимутся со стульев двое, одетые в штатское или военное. Сергей Миронович, как увидит их, смолкнет, грустно кивнет им, досадливо махнув рукой: «Ладно, двинули».
С сотрудниками секретариата у Кирова сложились товарищески-строгие отношения. Требовательный к себе, он был требователен и к ним. Не терпел, когда не могут разыскать нужного работника. Скажут, нет работника в его учреждении, и никто не знает, где он, Киров нахмурится: «Это не ответ. Раз в Ленинграде человек, значит, найти его можно…»
Не терпел малейшей неаккуратности, вплоть до редких машинописных опечаток, которые обязательно исправлял. Не терпел, когда подевается куда-нибудь бумажка, хотя бы третьестепенная. Сам он ничего не терял, все у него лежало на своем месте. Кроме махорки, которую он держал в жестяной коробочке из-под машинописной ленты. Придет утром, хлопает, хлопает ладонями по грудам бумаг, оставшихся с вечера на столе, пока не набредет на неказистую свою табакерку.
Сергей Миронович не терпел и промедлений с заданиями, пусть даже незначительными. Сердился: «Черт знает что такое!»
Пожурит или отчитает сотрудника за канцелярскую провинность, а попозднее или назавтра улыбнется: «Что, попало вам…»
У сотрудников секретариата не было в жизни ярче времени, чем период работы с Кировым. Они впоследствии писали, что прошли у Сергея Мироновича замечательную школу и что его обаяние, его щедрая улыбка, смеющиеся глаза, звонкий голос, выразительные жесты — все располагало к нему, превращая каждую встречу с ним в праздник.
Обычно день Кирова был распланирован заранее. Вызывал ли он работников или назначал встречу по их просьбе, Сергей Миронович всех принимал в точно обусловленное время. Если разговор с посетителем длился дольше предположенного, через секретаря или сам извинялся перед ожидающими в приемной. Как бы ни был Киров занят, дверь кабинета распахивалась, если о встрече просил родственник товарища, погибшего в царском застенке или на фронте в годы гражданской войны.
Сотни людей рассказывали, как хорошо умел Сергей Миронович выслушивать собеседников, считаясь с их характером, возрастом, состоянием здоровья, настроением. Слушал заинтересованно, молча. Изредка делал пометки в блокноте. Еще реже переспрашивал что-либо. Пока собеседник выговорится, у Кирова созревали выводы. Тут же отдавались необходимые распоряжения.
Совещания, заседания проходили во второй половине дня. Прерывать выступающих репликами Киров не любил. Но останавливал, прерывал работника, если тот не ладил с правдой. Уважительно относился к честно высказанному деловому мнению, если оно и неприемлемо, не вполне правильно. Кодацкий писал:
«С удивительной чуткостью и тактом умел подходить к людям Сергей Миронович. Этот же такт проявлялся им во время заседаний бюро и различных совещаний. Обладая огромным, непререкаемым авторитетом, он никогда не подавлял им, никогда не навязывал своего мнения, а убеждал ошибающихся, незаметно для них самих подводя их к правильному пониманию вопроса».
Убеждал ошибающихся спокойно. Все же несколько раз Киров выходил из себя.
Заседание. Огласили повестку дня. Встал кооператор, вызванный для доклада.
— Я только вчера получил извещение. Не успел продумать вопрос.
Сел. В напряженном молчании, опершись руками о стол, тяжело поднялся Сергей Миронович. Не философских изысканий ждали от кооператора. В городе мало овощей. Очереди. Столовые без капусты. А она есть, ее только не завезли вдосталь. Припасены и помидоры — сумейте завезти. Добросовестный работник, если его и среди ночи разбудить, скажет, что им сделано для снабжения рабочих овощами и что не ладится, что наболело. А кооператор осмеливается твердить, что за сутки не подготовился к докладу. Значит, и к работе не готов. Или сердце каменное.
