И так далее. Разнос послужил уроком для многих.
Некоторые хозяйственники, испугавшись сложности изготовления электродомны «Миге-Перрон», положили чертежи на полку: авось в Москве передумают, отдадут заказ иностранной фирме. Это дошло до Кирова. Он, возмущенный, потерял самообладание. Никогда не видели Сергея Мироновича столь рассерженным. И подобный случай: из-за головотяпства были под угрозой заготовки леса, предназначенного на экспорт в Англию. Мало того, что терялась валюта, пострадал бы престиж страны. Заготовители потом наверстали упущенное время. Лес отгрузили за границу в срок.
7 августа 1932 года был издан декрет о суровой ответственности за хищения. Вскоре поступили сигналы, что этот декрет, который Сергей Миронович считал вполне правильным, необходимым, в нескольких районах Ленинградской области применяется бездумно. Судебных работников вызвали в Смольный. Докладчик приводил факты, цифры. Киров слушал, слушал и вдруг, побурев от гнева, вскочил:
— Вы так пол-России пересажаете, а толку что!
Взяв себя в руки, Сергей Миронович заговорил о том, что над матерыми расхитителями надо проводить показательные процессы и широко, но без визга освещая их в печати, учить несознательных, предупреждать нестойких, запугивать падких на преступления…
Были заседания и совещания, нет ли, Сергей Миронович работал в Смольном допоздна. Уезжал часов в десять-одиннадцать, порой за полночь. Дома продолжал трудиться, просматривал почту, читал журналы и книги.
Жил Сергей Миронович на улице Красных Зорь — ныне это Кировский проспект — в большом доме, где больше ста квартир, заселенных рядовыми рабочими и служащими. Кабинет — просторная комната с книжными шкафами вдоль стен. На письменном столе, кроме фотоснимков, — слитки металла, разноцветные минералы. Эти подарки с новых заводов и рудников Киров бережно хранил.
Готовясь к докладам, занимался в столовой, за длинным обеденным столом, потому что на письменном столе не хватало места для бумаг и книг. Докладов никогда не писал, составляя лишь краткие тезисы-конспекты. Эти тезисы-конспекты набрасывал крупно, размашисто, чтобы на трибуне все отчетливо видеть без очков. Занимаясь в очках, Сергей Миронович на людях почему-то не любил их носить.
Перед большими выступлениями волновался, дома долго шагал по комнате, держа руки за спиной или в карманах. Попову как-то сказал, что, бывает, ночью проснешься, холодом обдает. На трибуну Киров поднимался совершенно спокойным, голос звучал с каждым словом все сильнее, взволнованнее, горячее.
Полагалось иметь личного секретаря, но Сергей Миронович от этого отказывался. Серго Орджоникидзе уговорил жену Кирова оставить службу и секретарствовать дома. В 1934 году Мария Львовна хворала: ее изводили головные боли, временами затруднялась речь, ослабевала память. Сергей Миронович и слушать не хотел о том, чтобы взять кого-либо в домашние секретари. Сам разбирал, сортировал всю объемистую почту.
Домашняя библиотека Кирова насчитывала двадцать тысяч томов. Книги стояли в шкафах и на полках по разделам: политическая, научно-техническая литература, русская классика, иностранная, произведения современных советских и зарубежных писателей. Где какая книга стоит, всегда помнил, долго не искал. Среди книг накопилось немало дублетов, и Сергей Миронович хотел отобрать их, чтобы передать какой-нибудь библиотеке. Но не успел. В 1935 году Мария Львовна передала все вторые экземпляры библиотеке Кировского завода, бывшего «Красного путиловца».
Сергей Миронович любил шахматы, но играл редко. Любил бильярд, но играл все реже. Занимаясь или отдыхая, слушал музыку в граммофонной записи и по радио. Старался не пропускать трансляции из театров. Если пьеса исполнялась посредственно, начинал своеобразно комментировать игру. По голосу того или иного актера угадывал, как он ходит, стоит, сидит, жестикулирует. И пояснял жене, в чем несуразность мизансцен, истолкования роли. Выключал приемник: приятно только талантливое.
В столовой стоял аквариум с зеркальными карпами. Сергей Миронович бросал им поживу, приговаривая:
— Ну, конечно, вас тут не кормят, а вы сказать об этом не можете.
Жена усмехалась. Для нее аквариум был обузой.
Были у Кировых кот Барсик и собака Стрелка, мирно уживавшиеся друг с дружкой, пока Сергей Миронович отсутствует. Едва он переступит порог, собака с котом, словно взапуски, кидались навстречу. И разыгрывались забавные сценки. Приласкает Сергей Миронович кота, Барсик зажмурит зеленые глаза от удовольствия, а Стрелка поеживается, нервничает. Потреплет собаке ухо, Стрелка замрет от удовольствия, а Барсик мечет в нее зеленые молнии. Киров умывался, переодевался, садился за стол. Барсик и Стрелка ревниво поглядывали на него. Сергей Миронович, пряча улыбку, отворачивался. Кот с собакой успокаивались, засыпали. Из Стрелки вышла хорошая гончая, и Сергей Миронович радовался:
— Теперь я полный охотник.
Отдыхая, он чаще всего работал в комнатушке, где у него были верстак, слесарный и столярные инструменты. Сергей Миронович выглядел там как мастеровой прежних времен: на нем передник, рукава сорочки закатаны, в руках то напильник, то паяльник, то плоскогубцы. Киров что-то пилил, строгал. Чистил свои ружья, приводил в порядок охотничьи принадлежности, чинил домашнюю утварь.
Здоровье у Кирова было завидное. Однако в конце 1933 года произошло что-то неладное. Внезапно пульс упал до сорока четырех. Работоспособности никакой. Ехать в Кисловодск или лечь в больницу Сергей Миронович не захотел. Согласился отправиться с женой в загородный дом отдыха, пустовавший зимой. Там находился один только человек, профессор Виктор Александрович Вальдман, будто бы писавший научный труд. Оказалось, все было подстроено, чтобы профессор Вальдман мог лечить Сергея Мироновича. Пришлось подчиниться. Помимо всего прочего, профессор велел кататься на коньках, Сергей Миронович свободно ходил на лыжах, но коньков никогда не имел. Профессор предложил помочь или вызвать из Ленинграда физкультурника-инструктора. Сергей Миронович возразил: обойдемся как-нибудь. И в тот же день встал на коньки, держа в руках огромную дворницкую метлу. Катал Марию Львовну в высоких финских санках, толкая их впереди себя: тоже крепкая опора. Несмотря на суровые морозы, Сергей Миронович проводил на катке ровно столько времени, сколько предписано. Профессор похвалил его за это. Киров проронил:
— Я бы еще больше катался, будь у меня шерстяные носки.
Профессор обомлел. Киров пожал плечами: шерстяных носков нет в продаже, по карточкам они тоже не выдаются.
После тридцати восьми дней отдыха Сергей Миронович вновь приступил к работе…
Детей у Кировых не было. А любил детей Сергей Миронович очень — шутя называл их пузырьками. Когда ввели карточную систему и ежемесячно судили-рядили, какие продукты выдавать населению, Киров первым долгом осведомлялся у снабженцев:
— Что выкроили для пузырьков?
Киров многое делал для школы, для детей. Готовясь летом 1934 года к выступлению на очередном пленуме горкома ВКП(б), Сергей Миронович собирал материалы о школе. В речи на пленуме он высмеял людей, по вине которых ребята в десять-двенадцать лет изучают и даже не изучают, а «прорабатывают» труды, доступные лишь взрослому. Киров беседовал с этими ребятами.
— Мы, говорят они, прорабатывали Маркса, Энгельса до половины проработали и перешли к Ленину. Это не что иное, как издевательство и над Марксом, и над Энгельсом, и над Лениным. Спросите у школьника, который «прорабатывает» Маркса, где находится Германия и какие речки в Европе, — и он не знает.
Доказательства плохого преподавания географии были налицо. Киров имел на руках запись ответов третьеклассников и четвероклассников, с детской настойчивостью утверждавших, что на земном шаре есть триста шестьдесят полюсов и триста шестьдесят экваторов, а Волга и Днепр протекают через пустыню.
Киров говорил и о воспитании школьников:
— Двенадцатилетние ребята разбираются в своих поступках и могут за них отвечать. Нужно только к ним умело подойти. Нужно регулировать поведение учащихся и вне школы, потому что если ребенок вне школы проводит время на трамвайной кишке, то и в школе дисциплину установить трудно. Тут многое
