— Весьма рад это слышать. Своим признанием вы избавили меня от чувства благодарности к вам. Отныне я вам ничем не обязан! И я спокойно пойду своей дорогой, не имея с вами ничего общего.
— Не сомневаюсь, что вы не желаете иметь со мною ничего общего! — крикнул он. — Придет время, и вам еще больше захочется этого. Прекрасно, месье, идите своей дорогой, но и я пойду своей, и мы посмотрим еще, кто быстрее достигнет цели!
Гусары дожидались меня у ворот. Я быстро собрал свои скудные пожитки и пошел вон из дома. И тут мое сердце сжалось: я подумал о Сибилле. Мыслимо ли оставлять ее одну с этим ужасным человеком? Ведь она предупредила, что ее жизни в этих стенах постоянно угрожает опасность! В раздумье я остановился на пороге Послышались чьи-то легкие шаги — это она сама спешила ко мне.
— Счастливого пути, Луи, — сказала она, запыхавшись, и протянула мне руку.
— Я думал о вас, — сказал я, — мы объяснились с вашим отцом, и между нами все кончено!
— Слава Богу! — воскликнула она. — В этом ваше спасение! Но берегитесь его: он всюду станет преследовать вас.
— Пусть делает со мной, что хочет, но как вы останетесь здесь?
— За меня не бойтесь. У него больше оснований меня опасаться, чем у меня его. Луи, вас зовут. Счастливого пути! Да поможет вам Бог!
Глава девятая
Лагерь в Булони
Как живое воплощение узурпаторства дядюшка стоял в воротах замка под фамильным гербом де Лавалей — серебристым щитом с тремя выгравированными на нем голубыми ласточками. Дядюшка словно не замечал меня, пока я садился на поданную мне высокую серую лошадь, но я видел, что из-под низко нависших бровей его глаза устремлены на меня, а желваки на скулах, по обыкновению, совершают свое ритмическое движение. На его увядшем лице и в жестоких глазах я читал холодную ненависть. Я, в свою очередь, торопился уехать, потому что его общество угнетало меня, и я весьма был рад возможности повернуться к нему спиной, чтобы вовсе его не видеть.
Лейтенант отдал команду, раздалось звяканье гусарских сабель и шпор, и мы тронулись в путь. Когда я оглянулся на черневшие башенки Гробуа и на мрачную фигуру моего родича, следившего за нами из ворот, в одной из бойниц, над его головой, я вдруг увидал белый платок: кто-то махал в знак последнего приветствия! Снова я похолодел при мысли, что бесстрашная девушка оставалась с этим чудовищем одна.
Но юность недолго предается унынию, да и как грустить, если добрый конь мчит во весь опор, ветер свистит в ушах и дух захватывает от такой скачки? Мы ехали по песчаной дороге среди холмов, вдалеке виднелось море, а между ним и дорогой находилось теперь хорошо известное мне соляное болото. Чудилось даже, что я вижу вдали черную точку — злополучную лачугу. Показались рыбацкие селения; к ним принадлежали и Этапль, и Амблетэр. А мыс, освещенный ночью сторожевыми огнями и из-за этого похожий на раскаленную шпагу, сейчас, как снегом, был покрыт белыми палатками лагеря.
Над водой далеко-далеко плыло маленькое дымчатое облачко, указывая мне на страну, где я провел свою юность, страну, которую я полюбил, как родину.
Наглядевшись на море и холмы, я обратил внимание на гусар, которые образовывали вокруг меня скорее стражу, чем эскорт. Я с удивлением и любопытством смотрел на людей, стяжавших всемирную известность своей дисциплиной и примерной доблестью. Их облик никоим образом нельзя было счесть примечательным: мундиры и экипировка были куда скромнее, чем у английской милиции в Кенте, которая проезжала по субботам через Эшфорд; их запачканные ментики, потертые сапоги, крепкие, но некрасивые лошади — делали их похожими скорее на простых крестьян, чем на гвардейцев. Невысокого роста, веселые, смуглолицые, с большими бородами и усами; у многих в ушах были серьги.
Меня поразило, что даже самый юный из них, совсем мальчик, совершенно оброс волосами, но, присмотревшись внимательнее, я заметил, что его бакенбарды сделаны из каучуковой смолы. Высокий молодой лейтенант заметил, с каким удивлением я рассматривал этого гусара.
— Да-да, — сказал он, — эти баки ненастоящие. Чего же еще ожидать от семнадцатилетнего мальчишки? И в то же время мы не можем допустить, чтобы у нас на парадах были безусые и безбородые солдаты!
— Смола плавится в такую жару, лейтенант, — заявил гусар, бесцеремонно вмешиваясь в наш разговор. Свобода отношений была весьма характерна для наполеоновских войск.
— Хорошо-хорошо, Гаспар, года через два ты уже обойдешься без нее!
— Как знать, не обойдется ли он тогда и без своей головы! — заметил один из капралов, и все расхохотались. Такая вольность была бы сочтена в Англии за нарушение дисциплины и повлекла за собой разбирательство в военно-полевом суде.
Отсутствие субординации, по всей вероятности, являлось наследием революции; между офицерами и солдатами старой гвардии царили простота и непринужденность, усиливавшиеся еще тем, что сам император запросто разговаривал со своими старыми служаками и даровал им различные привилегии. Но, к сожалению, далеко не все рядовые правильно понимали подобные отношения, и нередко последствием фамильярности становились кровавые расправы солдат над начальством. Нелюбимых офицеров часто избивали. Достоверно известно, что в битве при Монтебелло все офицеры, за исключением лейтенанта 24 -й бригады, были расстреляны в спину своими же подчиненными. К счастью, подобный факт является уже пережитком прошлого, и, с тех пор, как император установил строгие наказания за нарушение дисциплины, дух войска сильно поднялся.
История нашей армии свидетельствует, что можно обходиться без розог, употреблявшихся в войсках Англии и Пруссии, и едва ли не в первый раз доказала, что дисциплинированные массы людей могут единодушно и в идеальном порядке действовать исключительно из чувства долга и любви к родине, а не потому, что надеются на награды или страшатся наказаний. Французы, например, не боятся распустить своих солдат по домам: можно не сомневаться, что все они явятся в час войны. Но всего более поразило меня в гусарах то, что они с трудом говорили по-французски. Я сказал об этом лейтенанту, когда тот поравнялся со мною, и поинтересовался их происхождением: по-моему, они были не французы.
— Клянусь, не стоит говорить им такое, — ответил он. — Они почтут это оскорблением и возьмутся за сабли. Мы составляем первый полк французской кавалерии, первый гусарский полк из Бершени, и, хотя многие из них эльзасцы, они, однако, такие же французы душою, как Клебэр и Келлерманн. А ведь они тоже выходцы из Эльзаса. Наши гусары и офицеры как на подбор, — прибавил он, закручивая усы, — лихие служаки!
Слова лейтенанта меня весьма позабавили; он поправил кивер и голубой ментик, спускавшийся с плеча, поудобнее уселся в седле, тронул ножны сабли: его просто распирало от гордости за себя и за свой полк. Приглядевшись к нему повнимательнее, я понял, что он нисколько не преувеличивает: смелая осанка лейтенанта говорила о безграничной храбрости и мужестве, а судя по его прямому искреннему взгляду, он был преданным, надежным товарищем. Лейтенант, в свою очередь, наблюдал за мною; в конце концов он дотронулся рукой до моего колена и сказал как нельзя более серьезным тоном:
— Думаю, император останется вами доволен!
— Иначе не должно и быть! Ведь я приехал из Англии с единственной целью служить ему!
— Когда он ознакомился с рапортом о событиях нынешней ночи и узнал, что и вы были в логове заговорщиков, он приказал немедленно привести вас. Как знать, может, он хочет использовать вас в Англии в качестве проводника. Вам, наверняка, хорошо известны все дороги на острове?
Гусар, по всей видимости, представлял себе Великобританию одним из тех островков, что встречаются близ Бретани и Нормандии. Я пытался было объяснить ему, что Англия очень большая страна, не намного меньше Франции, но услышал в ответ:
— Ну-ну, скоро мы с ней основательно познакомимся: не сегодня-завтра мы двинемся ее завоевывать. В лагере только и разговору, что в будущую среду вечером или в крайнем случае в четверг утром мы уже будем в Лондоне. Неделю будем там веселиться, а потом армия разделится на две части, одна
