ему Иван. Когда большинство памятников вернулись на Смоленское кладбище, кое-что было перевезено в цех. После того как ваятель с Десницыным-старшим спешно переломали и перепилили остатки, они превратились в мало чем примечательный бронзовый лом, былую принадлежность которого трудно было определить, зато изуродованные куски крестов, символических урн и прочих символов, украшавших раньше места старинных захоронений, сейчас еще более годились для нового художественного литья. Вся эта груда беспорядочно лежала в углу мастерской, и у Звонцова вдруг мелькнула мысль, что, возможно, качественной работы из настолько разносортного сырья не получится. Отлить копию подаренной Флейшхауэр «богини» Звонцов задумал давно. Перед отъездом в Германию он снял с нее кусочную форму из гипса, сделал сверху по всем правилам кожух, тоже гипсовый, теперь же, доведенный бредом до исступления, Вячеслав Меркурьевич решил, что наступил самый подходящий момент для воплощения своей idee fixe: у него, что называется, руки зачесались, да и промедление, казалось, было смерти подобно. А тут еще рядом оказался безотказный Десницын-младший, в прошлом занимавшийся литьем. Словом, имелись все необходимые условия — только работай, не ленись!
На Литейном дворе Звонцов выглядел уже вполне вменяемым. Чтобы у Арсения не возникло вопросов, откуда сырье, предупредительно разъяснил:
— Вот скупил оптом отходы на заводе Сан-Галли. Там столько всякой всячины: сам понимаешь, ограды льют, даже памятники, конечно, лом остается. Ну, я по сходной цене и…
Арсений слушал друга краем уха: он обрадовался, что тот пришел в себя, — это было главным. За работу взялись с вдохновением. Особенно увлекся Звонцов — забыв про все свои травмы, он снова ощущал себя в родной стихии, в шаге от воссоздания заветного шедевра. Сеня тоже находил профессиональный интерес, чувствуя себя соучастником сложного творческого процесса, дела, от которого он уже отвык, и в нем, конечно же, проснулся азарт художника. Потирая руки, Вячеслав Меркурьевич приговаривал:
— Ну наконец-то! А помнишь, какие вещи я раньше делал, какое будущее мне прочили? Сейчас бы то вдохновение, тот кураж! За дело, за дело!
Первый блин, однако, вышел комом: получился недолив расплава, неожиданный брак. Звонцовские нервы тут же сдали, он стал ругаться. Осторожно снимая форму, Арсений удивлялся:
— Это ведь форма совсем не той работы, про которую ты говорил. Это, наверное, какая-то другая форма.
Скульптор продолжал сотрясать воздух, еще не видя результата и обвиняя во всем помощника:
— Хватит мне арапа заправлять! Это форменный брак. Халтура — не надо мне халтуры! Загубил работу, а теперь выдумываешь себе оправдание. Мастер, тоже мне, выискался! Что-то мне непонятно, кто здесь вообще скульптор — ты или я? Может быть, ты?!
Когда Арсений наконец освободил отливку из гипсового плена, взору художника предстала статуя неожиданной красоты, невиданная по выразительности — пример органичного творения. Звонцовское же воображение все еще предвкушало, что из «расчлененной» скорлупы вырвется на свет кладбищенская богиня, но вместо этого он увидел какую-то яичницу-глазунью, в которой едва угадывались очертания человеческих членов.
Арсений сиял от восторга, Звонцов был просто обескуражен и произнес недоверчиво:
— Не моя это работа. Ничего похожего! Задумал одно, а вышло совсем другое… Тут что-то не так…
— Нет, брат, это ты натворил, а я только свидетель. Ликуй: «Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь!» Это же гениально, дурында!!!
Звонцов смотрел на художника исподлобья, как на человека, который над ним издевается.
— Да ничегошеньки ты не понял, скажу я тебе, — Десницын вдумчиво посмотрел на скульптуру, обошел вокруг: отошел на расстояние, потом приблизился почти вплотную. — Назови-ка ее «Сотворение человека». Точно! Вот так и рождаются шедевры.
Арсений посетовал на то, что подобные «казусы» при обычной отливке чрезвычайно редки:
— Пойми, тут сама стихия-природа вмешалась, ей только нужно было помочь. Действительно, нет никакого труда в том, чтобы «случайно» недолить или перелить бронзы или, скажем, дырку в гипсе проделать в самом неожиданном месте, чтобы расплав пролился. Зато каков эффект! Чем не новаторский метод?! Заурядная, казалось бы, технологическая оплошность принесла уникальный творческий плод. Но, скорее всего, это из-за неоднородности сырья, хотя, конечно, такие детали выливаться могут только из форм.
Вячеслав Меркурьевич опять попытался возразить:
— Тебя послушать, Сеня, так только того и не хватает, чтобы ты устраивал неожиданные подвохи, технологию отливки нарушал, и шедевры можно будет лепить как пирожки. «Стихия вмешалась» — ловко придумано! Может, ты себя возомнил теоретиком нового направления в искусстве?
— Ну, тогда делай как знаешь! Я думал, как лучше, а ты и слушать не желаешь. Хоть бы присмотрелся… — Арсений махнул рукой и собрался было уходить, но скульптор предупредительно загородил ему дорогу.
По правде, он уже «присмотрелся», ему просто хотелось хоть как-то «уесть» талантливого помощника. Ясно было, что в совместной работе есть драгоценное зерно.
— Куда это ты собрался? Погорячился я, признаю.
VIII
Через три дня цех был уже полон скульптур, совершенно не соответствующих единственной изначальной литейной форме. Казалось, что последняя каждый раз сама рождает иные, непредсказуемые конфигурации внутри себя — истинные уникумы объемного творчества. Выходило, что у мертвой материи, у пустотелого гипса есть индивидуальная душа, свидетельствующая о существовании невидимого и неведомого сверхваятеля! Среди прочих диковин стихийного литья, в деталях одежды «изображаемых» им символических персонажей трепетали удивительные бронзовые кружева — тончайшие, совсем как настоящие! В другой скульптуре бушевало грозное море с тонущим кораблем, разверзшимися пучинами, причем волны были поразительно реалистичны — до мельчайших подробностей. Все отлитые за эти дни работы отличала еще одна особенность — фатальная мучительность земного бытия, так или иначе отраженная в каждой из них. Они изображали то стихийные бедствия, то различные бесстрастно запечатленные моменты гибели в некоторых скульптурах, вернее, целых композициях, окрашенные воображением в самые живые тона, были ясно различимы многофигурные батальные сцены…
Арсений убежденно заявил, что теперь, когда Звонцов сотворил целую первоклассную глиптотеку вполне в духе новейших художественных веяний, следовало бы срочно все выставить.
— Значит, ты думаешь, это обречено на успех? Что-нибудь «уйдет»? — автор затаил дыхание — он все еще не мог до конца поверить в то, что, возможно, достиг желаемого.
Арсений поморщился — он не любил торгашеский жаргон, однако ответил тотчас:
— Не беспокойся, Звонцов: раскупят если не все, то многое. Неужели не видишь — это не ремесленные поделки.
Но мысли его были далеки от подсчета чужих гонораров.
Вячеслав Меркурьевич внутренне возликовал: он не имел оснований сомневаться в творческом чутье друга, как никогда не сомневался в его таланте. «А если бы не я, кто увидел бы его полотна? Он не имел бы даже того немногого, что имеет сейчас», — размышлял Звонцов не без гордости уже за собственное чутье, которое не подвело его тогда, на заводских задворках. К тому же его, как всегда, устраивало и поражало то, что Арсений даже не думает претендовать на соавторство: «Блаженный он, что ли? Его волнует только само искусство как некое таинство — а как же лавры? Оставаться равнодушным к известности — непостижимо!»
Размышляя о том. в чем кроется «чудесная» причина рождения столь оригинальной «новой» скульптуры, Вячеслав пришел к суеверному выводу, что подействовала поставленная им свечка перед чудотворной иконой: «Услышал меня святой Никола! Тогда вот статуя собаки ожила, а сегодня такая удача с литьем».
