Нервничая, она сама внесла в храм одну из корзин и, пока Арсений разбирался с остальными, объяснила все какому-то служке, а тот благодарил и обещал сейчас же доложить батюшке.
— Я тороплюсь — перед праздником столько хлопот. Спаси вас Господь, иначе я бы тут наверняка задержалась, — обратилась она напоследок к неожиданному помощнику.
Арсений осмелел:
— Погодите! Неужели мы видимся в последний раз, мадемуазель Ксения?
— Милости прошу в театр на спектакли — я часто выступаю. С наступающим вас Рождеством Христовым, господин… — Ксения опять стушевалась — имя молодого человека она не помнила.
— Арсений, для вас просто Арсений. А вы разве не будете сегодня на всенощной?
— Да, я должна быть здесь. Тогда, может быть, и увидимся, — говорила Ксения, выходя на улицу. — Сейчас прощайте!
Сердце у художника готово было выскочить из груди, но он успел крикнуть ей вслед уже с паперти:
— Я непременно приду!
Женский силуэт в легкой пушистой шубке мелькнул меж каменных столбов ворот в вихре петербургской метели и исчез. Во всем теле Арсения отдавался какой-то неземной серебряный звон: «Боже, Ты услышал самые мысли мои! Ты исполнил то, чего я и просить не смел. Стоило лишь пожелать утром еще хоть раз встретить ее, и вот — уже сбылось, а вечером мы увидимся снова… Неужели это возможно? Но ведь не сплю же я, не грежу — все наяву… Милости Твоя, Господи, вовек воспою!»[212]
Дома все было исполнено, елка уже стояла посреди гостиной, на кухне шли предпраздничные хлопоты — по всей квартире распространялся сладковатый запах чего-то вкусного. До службы оставалось несколько часов — теперь можно было и отдохнуть. Ксения прилегла на кушетку, положила под голову думку[213], которую еще в детстве любовно вышила крестиком — смешной карапуз ловит котенка, а тот цепляет лапкой пестрый клубок. Хотелось уснуть, но из головы не выходила встреча у храма. Казалось бы, случайное совпадение, но разве случается что-нибудь незначительное в Сочельник? В комнату вошла горничная:
— Барышня, я сочиво сварила — не желаете откушать? Пожалуй, с утра не ели ничего, а службу ведь долгую стоять. Скоро уж.
Вдвоем они помолились, поели. Кутья была замечательная, душистая, на меду, с изюмом, маком и толченым миндалем.
Ксения расцеловала девушку на прощание, та тоже расчувствовалась, подавая госпоже шубку, напутствовала:
— Вы смотрите там, не застудитесь, барышня, — окна, чай, все в инее!
Та улыбнулась:
— Твоими молитвами. Сама, душенька, не замерзни — в церковь-то пойдешь?
— А как же-с! Вот только управлюсь, елку наряжу. Да мне тут близко, к Вознесенью[214] — живо добегу, — бойко отвечала та.
— Ну тогда с Богом, до светлого праздника!
XV
Вечером в канун Рождества Христова, как и во всей огромной Российской империи, столичные обыватели спешили в Божьи храмы. При ярком свете электрических фонарей Ксении из таксомотора (она так торопилась, что была вынуждена нанять авто) хорошо было видно, как петербуржцы целыми семьями направляются в свои приходы, куда-нибудь поблизости от дома. Отец семейства в подбитой бобрами шубе или в форменной зимней шинели с поднятым воротником стремился вперед, бережно ухватив его под руку, рядом торопилась супруга в лисьих мехах, если семья попадалась меньшего достатка — в пальто и каракулевом гарнитуре — шапочке, муфте, наконец за родителями следовали чада — гимназистик в валенках, закутанный в теплый башлык так, что из-под него только блестели пытливые глаза, с важностью старшего брата крепко сжимал ладошку живой куколки в беличьем капоре и такой же шубейке, из рукавов которой торчали миниатюрные вышитые заботливой няней рукавички. Все это выглядело так трогательно, и Ксения поймала себя на том, что завидует семейной идиллии.
Она вошла в храм, когда тот уже был заполнен народом. Великое повечерие началось.
Как раз пели «Рождество Твое, Христе Боже наш…». «Успела!» — радовалась девушка, повторяя вместе со всеми слова праздничного тропаря. Ксения стояла перед большим образом Богородицы «Утоли моя печали» в золоченой ризе, но никак не могла сосредоточиться, внутренне настроиться на службу. Взгляд ее искал среди множества прихожан единственного человека — утреннего помощника. Лицо Арсения запомнилось балерине Светозаровой еще со времени их знакомства в Николаевском храме, а теперь она все не могла его найти. Поблизости были, как нарочно, только строгие крепкого телосложения мужчины, очень похожие друг на друга не только конституцией, но и бесстрастным, если не сказать туповатым выражением лица, и пальто на них сходного покроя, даже черные котелки в руках какие-то одинаковые и совсем не по погоде. Ксения спокойно поставила свечу чтимому образу Приснодевы и снова обратилась к шедшему своим чередом священному действу. Под храмовыми сводами торжественно прозвучало великое славословие Господу «в вышних», началась лития. То и дело разносилось повсюду победное: «С нами Бог, разумейте, языцы, и покоряйтеся…», а люди вокруг крестились, встречая пришедшего в мир Избавителя от всех житейских напастей и мук. Сколько светлых упований множества страждущих человеческих сердец сливались в эти минуты в единую, соборную молитву!
Арсений благоговейно внимал службе в плотной толпе прихожан, видел стоявшую впереди девушку, чей образ вот уже несколько месяцев не покидал его воображение, и почему-то не мог приблизиться к ней, открыть ей свое присутствие. Он видел, как она пришла в храм, как искала кого-то взглядом — неужели его? Вот теперь отрешилась от суеты, вся погружена в таинство святой ночи. «Зачем нарушать этот покой, гармонию души? Чем я могу быть полезен этой прекрасной женщине не от мира сего, я, художник, едва обеспечивающий свой бурный, неприхотливый быт? Она — вещь в себе, шедевр Творца, совершенно самодостаточна, ее, наверное, не занимает ничто, кроме Веры и балета», — размышлял Арсений. Тем временем запели рождественский канон — такое знакомое и дорогое каждому русскому «Христос раждается, славите, Христос с небес, срящите…» — откликалось в сердце эхом беззаботного детства. Прихожане заметно оживились, поздравляя друг друга. Это помогло Арсению избавиться наконец от сомнений и предубеждений, и он тоже стал пробираться к Ксении через толпу, то и дело извиняясь за свою напористость. Люди отвечали поздравлениями, кто-то заметил: «Во славу Божию — в тесноте, да не в обиде!» Арсений был уже рядом с молодой балериной в каком-нибудь полуметре от нее, когда почувствовал на себе тяжелые взгляды подозрительных субъектов, похожих друг на друга, как манекены в витрине торгового дома Гвардейского общества[215]. «Ну и бульдоги!» — подумал художник, но тут же отвлекся — перед ним была та единственная, ради которой он был готов на все, он разглядывал ее затылок, темно-русые волосы, собранные в узел, прятавшиеся под изящной беличьей шапочкой. Художник, не подумав, что так можно напугать даму, нагнулся к ее плечу и вполголоса, горячо дыша, произнес:
— Я обещал прийти и, как видите, здесь. С Рождеством Христовым вас!
Ксения резко обернулась, но посмотрела на молодого человека уверенно, Арсений будто бы даже заметил радость в ее широко раскрытых глазах.
— Это вы? Со светлым праздником! А я почему-то знала, что вы обязательно опоздаете.
Арсений удивился:
— И почему же?
— Вы ведь личность творческая — внешность выдает Вас с головой, а люди искусства подвержены настроению и непунктуальны. Уж я это по себе прекрасно знаю. Могли и совсем не прийти, ведь правда?
— Неправда! — не задумываясь, ответил Арсений. — Я хотел сказать, ни в коем случае не смог бы
