выражается беспрерывно, как сознание самое себя и мира, и я нашел подобное в живописи, как, вероятно, вы в танце. Вы сейчас поймете, что я имею в виду, — если я начинал писать работу и у меня была свежая мысль, я считал, что должен тут же ее отразить, должен писать беспрерывно. Это не значит, что я не мог оторваться, скажем, чаю попить, — нет. Просто я должен был писать, работать с холстом до тех пор, пока мысль, идея ведет меня, не отпуская, пульсируя в моем существе, а как только чувствовал, что начинаю охладевать к ней, забывать ощущение, как только ощущал усталость, казалось, тема исчерпана, идея угасла и нужно прерваться, точнее, остановиться и никогда больше не трогать этой работы. Я был убежден — любое произведение можно сделать только на вдохе, на свежем дыхании. Это как бывает после сна: открыл глаза, увидел мир незамутненным взглядом. А теперь все оказалось гораздо сложнее. Теперь мой подход к живописи в тщательном, кропотливом прописывании.
— Вы, Сеня, максималист и очень серьезный человек к тому же, — сделала заключение Ксения.
— Поспешное резюме, мадемуазель, — неожиданно возразил художник. — Я сомневающийся, неуравновешенный человек, и это весьма осложняет жизнь.
— Вам? — осведомилась она.
— И окружающим тоже, — заметил Арсений.
— По-моему, вы на себя наговариваете, — не согласилась девушка, — мне так с вами сегодня было очень легко.
Арсению хотелось, чтобы она повторила эти слова еще и еще раз, он, разумеется, хотел думать, что за ними скрывается нечто большее, чем галантная благодарность. Тем временем известная балерина и живонисец-самоучка вернулись к старинной колокольне. Ксения переминалась с ноги на ногу: она одновременно почувствовала холод и то, что ей не хочется расставаться так вот сразу.
— Voila, мы уже пришли. Правду сказать, не ожидала так скоро. Спасибо, Сеня. Еще раз желаю вам чудесного Рождества! Нет, дальше меня не провожайте — здесь совсем рядом… А вам, наверное, далеко добираться?
Арсений улыбнулся хитро:
— Да вот мой дом. Как раз напротив, вон два окошка в мансарде, вон те! — И он указал наверх.
У Ксении глаза от удивления округлились: это был ее «любимый» дом, о котором она с таким упоением рассказывала художнику в начале прогулки.
— Вы ко всему еще и великий заговорщик. Не признавались столько времени. Но я тоже вас сейчас удивлю: выходит, именно на ваши окна я смотрю, когда прохожу мимо, там по вечерам всегда горит свет.
— Я как раз в это время пишу — здесь живу, здесь же и работаю, — с удовольствием объяснил Арсений.
Он был рад, что молодую балерину не обидел его «конспиративный» ход.
Ксения спохватилась:
— Мы с вами совсем заговорились, Сеня, а я ведь тороплюсь. Спасибо вам! — И, решительно развернувшись, заспешила к Марии.
Художник нагнал девушку возле островерхой часовни на углу проспекта. В руках он держал небольшую изящную коробочку-бонбоньерку, обернутую в зеленую бумагу, крест-накрест перевязанную атласной брусничного цвета лентой.
— Я не ожидал сегодня встретить вас, но то, что произошло… Словом, я верил, и случилось чудо. Хочу, чтобы вы приняли от меня это в память о… — он запнулся, — о Светлом празднике!
Она не удержалась, спросила, что там.
— Разверните дома, сами увидите, но только прошу вас — дома! Ангела-Хранителя вам!
Так и расстались.
XVII
Войдя в мастерскую, Арсений первым делом, не раздеваясь, прильнул к окну. В его мансарде, где едва хватало места, чтобы расположить холсты, мольберт, краски, вид из окна был главной достопримечательностью. Он был прекрасен всегда, в любое время года. Весна, лето, осень сменялись, точно картины, написанные Гениальнейшим из художников, с Которым никому не дано сравниться в мастерстве. Но сейчас Арсений был всецело поглощен другим: на фоне зимнего Города он искал хрупкую женскую фигурку с зеленым свертком в руках. И он увидел то, что хотел, — невесомая, сказочная снежинка улетала в метель, в ночь, но образ ее в сердце художника становился все лучезарнее. Непостижимой Снежной Девой Блока представлялась ему Ксения Светозарова до этой встречи, но теперь он знал: «Она живая девушка, не высокомерная светская статуя, не холодный мрамор — живая и любит жизнь!» Знал и был счастлив.
Мария обрадовалась: ну, наконец-то Ксения из храма, не оставила одну, не забыла в праздничной суете! С ее поздравлениями бывшей певице передалась животворная благодать Рождества. Вместе пропели тропарь и кондак, выпили по бокалу шипучего вина, за чаем разговелись. Пробовали водить хоровод возле душистой елки — елка большая, вдвоем и не обхватить! Ксения бережно держала подругу за руку, в тесноте спотыкались, но, со смехом вспоминая детские песенки. обходили круг за кругом разряженное деревце. Когда больную сморило, Ксения уложила ее в постель, бережно укутала пуховым одеялом, перекрестила напоследок («Откуда в ней, юной еще, столько мудрости?» — удивлялась Мария, засыпая крепким целительным сном). Потом подгулявший ванька вихрем домчал балерину домой, на Фонарный. Только опустившись в любимое мягкое кресло, Ксения блаженно вытянула уставшие ноги — теперь можно было перевести дух, остановить пестрый хоровод впечатлений прошедшего Сочельника. Заветный сверток уже лежал в спальне на невысоком туалетном столике и отражался в овальной формы зеркале вместе с множеством затейливых флакончиков, пудрениц, маленьких кружевных подушечек для булавок и других прихотливых предметов, какие могут быть только в дамском будуаре. В гостиной поблескивали стеклярусные гирлянды и расписные шары, картонные добры молодцы на легких гривастых лошадках догоняли густо нарумяненных ватных барышень в кокошниках, зеленые ветки украшала карамель в пестрых обертках, золотые шоколадные медальки, цукаты и финики — все сласти по особой просьбе Ксении (как было заведено еще в родовом гнезде Светозаровых), помимо прочего елка была обильно усыпана серебристым дождем из фольги. У подножия красовался резной деревянный вертеп, купленный пару лет назад на рождественской ярмарке: миниатюрные волхвы, длиннобородые старцы в восточных тюрбанах склонились над яслями, а Матерь Божия нежно баюкала крохотного Младенца Христа. Пышную еловую макушку венчала золоченая восьмиконечная звезда. Ее доброе сияние, казалось, проникает и в дальние углы просторной комнаты, точно на вощеный паркет, мебель, стены ложится отблеск драгоценных воспоминаний «Дивного».
Наконец, насладившись этим зрелищем, Ксения отправилась в спальню — больше не могла сдерживать себя. Еще будучи совсем маленькой «Ксюшенькой», как называли ее мать с отцом, или «Ксаночкой» — так звала нянька, она никогда не открывала подарки сразу. Для нее это было наивное, но ненарушимое священнодейство, своего рода торжественный ритуал с подробным переживанием всех особенностей, трогательных деталей момента, существующих лишь для нее одной. В семье это воспринималось как обычная детская причуда, но «причуда» не проходила с годами, не проходила восторженность, без которой Ксения не представляла себе творчества, да и вообще многих жизненных событий, казавшихся другим заурядными. Девушка одними кончиками пальцев потянула кончики атласной ленты. Сверток развязался, но Ксения все медлила его разворачивать. Она зажмурилась и услышала до боли знакомый, родной голос бабушки, напевавшей нехитрый духовный стих, сложенный невесть когда и кем:
