следующий раз поедем в Тихвин вместе? Тут не моя, не наша воля…
— Да, я понимаю, — Ксения зарделась и старалась не смотреть на художника, но сердце подсказывало, что он прав, — у меня гастроли в Москве. Я вернусь и тогда… Мы еще обязательно поговорим об этом — обещаю вам… — Ее блуждающий взгляд снова приковал к себе отреставрированный пейзаж, и, повинуясь какой-то неуловимой логике, девушка почти прошептала:
— Сеня, Вы научите меня рисовать? Обещайте, что научите!
Арсений Десницын кивнул молча, только лицо озарилось светом, исходящим от картины, и по нему можно было прочитать все, о чем он сейчас думает, что испытывает. Элегическая скорбь, непостижимая сила многострадальных душ, устремленных в отчаянном, благородном порыве ввысь, сквозь бушующую стихию жизни, мужество и мощь изнемогших в тоске по вечной истине одиноких людей — это море чувств плескалось, обнимало собой художника и балерину, превращая их в единое существо. Пустота, с которой они тщетно пытались бороться поодиночке, вызывая только приступы душевной боли, оказалась теперь заполненной, и все проклятые вопросы, не имевшие ответа, все детские, горькие обиды на мир стали вдруг исчезать, повинуясь некоему мудрому приказу извне. Им на смену пришли утешение и покой. Не иллюзии и мечты о придуманном счастье, а правда о земной жизни, о пути к свету, предначертанном высшей волей, явилась им как откровение, и теперь оба определенно знали, ради чего живет человек. То, что раньше витало где-то вокруг, порой лишь касаясь души, порой задевая ее глубже, Арсений и Ксения переживали всем сердцем только сейчас, вместе, постигая друг друга.
как два огромных мира. В зеркале этой удивительной картины для них приоткрылась дверца мистической тайны бытия. Так, в скромной мастерской-голубятне под самой крышей обычного петербургского дома, в первый день Рождества творился непреходящий Промысл Божий.
XIX
В следующее воскресенье Арсений отстоял службу в незнакомом ему храме, затерянном среди Измайловских рот, в тихом районе за Фонтанкой по правую сторону Забалканского проспекта. Подавая записку о упокоении, он в который раз вспомнил трагедию с Иваном, и сердце защемило. Если бы несчастья ограничились убийством брата, это, пожалуй, можно было бы оправдать принципом неотвратимости возмездия за грехи, но его смерть положила начало целой траурной полосе в жизни Арсения. Не прошло и месяца с того жуткого дня. когда он был вынужден уйти из храма, так толком и не попрощавшись с усопшим, и тут одно за другим пошли печальные известия из провинции — почтовые известия от родных, в первой же телеграмме сообщалось о самоубийстве богатого сахарозаводчика, отдаленного родственника по отцу — старик неожиданно разорился и пустил себе пулю в лоб; потом пришло письмо, извещавшее о нелепой смерти двоюродного племянника, совсем еще юного, — обычный флюс, удаление зуба, в результате же заражение крови и самый печальный исход: престарелая тетка, так неосторожно выразившая общее мнение насчет закономерности гибели «беглого каторжника» возле гроба покойного, и та умудрилась подхватить инфлюэнцу, которая в считанные дни взяла верх над ослабленным организмом. Были и другие печальные случаи с одним и тем же концом, поневоле подводящие к выводу, что на род Десницыных пало проклятие, — чем еще, как не зловещим роком, можно было объяснить этот мор? «Может, это как-то связано с моей теорией спасения от смерти одного из родственников через болезни остальных? — испугался поначалу Сеня. — Но у меня тогда от отчаяния просто была бредовая идея! И потом, они же все умерли уже после смерти Ивана… Нет, здесь ничего не вяжется…» В Нарвскую часть теперь художник попал случайно, как говорится, ноги сами занесли. Все Святки он каждый вечер скитался по зимнему Петербургу, мог бродить часами, блуждать вдоль бесконечных стен и подворотен, пересекая из конца в конец едва ли не весь город в поисках места, где душа его обретала хотя какое-то подобие покоя, где становилось теплее в буквальном и переносном смысле, и тягостные размышления, пускай на время, оставляли его. Обычно таким спасительным приютом был храм, реже недорогой ресторан, в крайнем случае, если художник оказывался на окраине, за Обводным или, по старой памяти, в дачно- заводском Лесном, — какой-нибудь трактирчик или чайная поопрятнее. Конечно, благодатный, миротворный дух церкви, старинный лад службы, пение клирошан и самих верующих сразу отогревали сердце, но если Десницын чувствовал, что внутренний сумрак и на молитву не дает настроиться, приходилось избавляться от этой угнетенности проверенным суетным способом. В заведении он выбирал самый дальний столик и поначалу ничего не заказывал, стараясь сосредоточиться на музыке или прислушиваясь к разговору на повышенных тонах подвыпивших завсегдатаев (иногда ему помогало даже это), и только потом, чтобы почувствовать себя еще легче и к тому же чтобы половые не смотрели на странного одинокого посетителя искоса, просил принести что-нибудь попроще: отварную картошку с селедкой и солеными огурчиками и обязательно водки, правда, всегда немного.
Уже после ста граммов тепло расходилось по телу, Арсений ощущал себя не самым несчастным человеком на свете, еще после пятидесяти черные мысли об убитом непутевом брате и не менее запутавшемся убийце — скульпторе отпускали, вспоминалась чудесная балерина. Художник замечал, как совершенно незнакомые люди вокруг становятся ближе, а лица их — светлее и добрее, слащавый романс с эстрады или из граммофонного раструба начинал казаться не столь уж бездарной кабатчиной, даже в чем- то проникновенным. На вечер Арсению этого было достаточно, да он и не позволил бы себе большего, потому что всегда понимал — это только убогая иллюзия, что-то вроде лекарства от нервов, которое в больших дозах способно отравить и мозг, и душу, пример же «запойного» Звонцова только укреплял его трезвомыслие.
Однажды, перед тем как покинуть очередной трактир, Арсений собрался рассчитаться и достал уже было кошелек, но денег там не оказалось совсем. Почувствовав всю пикантность положения, он поискал по карманам — безрезультатно. «Не хватало еще этого конфуза! Сам не заметил, как истратил последнюю мелочь, растяпа». Он посмотрел на здорового полового и понял, что если срочно не рассчитается, то в лучшем случае для порядка намнут бока, а могут и городового вызвать, что куда хуже в его положении. Надеясь на искренность своей молитвы и милосердие Господа, в котором не раз убеждался в трудные минуты, он попросил о чуде: пусть бы в каком-нибудь дальнем кармане оказался хотя бы рубль. Арсений ухватился за эту соломинку, в последний раз очень тщательно обыскал себя самого и… Нет, денег он не нашел, но где-то за стеной вдруг раздался характерный хлопок оружейного выстрела! Посетители, даже те. кто, изрядно выпив, дремал, уткнувшись носом в тарелку, моментально повскакивали с мест, девицы завизжали, кто-то пустился наутек. Из кухни выскочил хозяин, изо всех сил желавший поддержать репутацию приличного места. Чтобы не терять клиентов, он попросил никого не волноваться, дескать, ничего страшного не произошло — несчастный случай, а за доставленное беспокойство всех гостей сегодня угощают за счет заведения. «Вот тебе и чудо — опять какое-то несчастье!» — подумал Арсений, ощутив неприятное предчувствие своей косвенной вины в случившемся и опять мысли о неискупленном грехе. Уходя, он осторожно поинтересовался у полового, почему стреляли, а тот упавшим голосом отвечал, что на кухне ни с того ни с сего застрелился лучший повар. Так чудовищные совпадения иногда подстерегали художника и в спокойной, казалось бы, обстановке вечернего часа, а главное, на следующий день печаль непременно просыпалась опять и не отпускала.
Рождественский Сочельник с балериной представлялся теперь сказочным сном, который осыпался, точно разряженная к празднику елка, оставив после себя ностальгию по несбыточной мечте. Сколько дней, сколько вечеров уже прошло вот так, в метаниях между святой молитвой и кабацким забвением?
После церковного утешения художник заторопился к себе, на василеостровскую мансарду. Полумрак, начинавшаяся метель и крещенский морозец только подгоняли его. «Домой, домой!» — настойчиво завывал ветер. «Ротами» Арсений выбрался на Лермонтовский, никуда не сворачивая, побрел в сторону Невы. Редкие прохожие, наставив воротники и натянув шапки по самые уши, тоже спешили в тепло и будто бы не замечали друг друга. «Вот они, отцы семейств, уважаемые господа и даже простые мастеровые, пролетарии торопятся к родным, к горячему кофе или самовару, — рассуждал уставший от жизненных неурядиц художник, — их ждет домашний очаг, растопленный камин, шелковый абажур над столом в гостиной, а я — один как перст, не имею не то что семьи, даже приличной квартиры, и никто не встретит меня в моей «голубятне» на семи ветрах! Ваня хоть и потерял все человеческое, но все-таки душа была
