живая, а теперь и он стынет в кладбищенской земле… Господи, не отврати лица Твоего от меня, не введи во искушение, но избави мя от лукавого! Невыносимо всегда быть одному: скоро, пожалуй, сам с собой заговоришь! Кошку, что ли, завести?» Так Арсений вышел к Фонтанке, которую пришлось переходить прямо по льду, между устоями обрушившегося лет десять назад Египетского моста. Вдоль набережных по гранитному руслу вовсю мела пурга, снежная пыль змейно взвилась поземкой, сбивалась местами в искрящиеся облачка и какими-то древними фантомами по обоим берегам этой морозной пустоты смотрелись разлученные пары сфинксов. Художник ощутил себя где угодно, только не на земле.
Звучные слова, рожденные там, в неведомом пространстве, были подчинены строгому ритму и отдавались в десницынской голове изысканной мелодией морозно-жгучего стиха:
Вспоминая случай с журналом, художник чувствовал наверняка, что эти пленительные строки принадлежат поэту редкостного дара. Поэту, могучему ворожбою, и сейчас, возможно, совсем недалеко отсюда, колдующему за своим письменным столом.
Арсению чудился знакомый женский голос — именно он певуче декламировал стихи, и это был голос Ксении Светозаровой. Художник опять уже шел по проспекту, а воспоминания о балерине, о дорогом голосе никак не желали оставить его. Страсти раздирали его, а он всеми силами сопротивлялся: «Оставь — она неземная, недосягаемая, мало ли что было той ночью? Нас слишком многое разделяет — зачем ей нищий художник, который едва может прокормить себя? Вот уехала на гастроли и — кто знает? — может, забудет совсем… А одной любовью сыт не будешь… Нет, так тоже грешно думать — Бог есть Любовь, и этим все сказано! Только вот стихи: «Под звонкой вьюгой умереть». Зачем мне это? Нет, я здоров, молод и не собираюсь умирать! Достаточно одной смерти, и не нужно декаданса, эстетически приукрашенного безволия не нужно. Я живой и верую, а Господь есть Жизнь Вечная! И никогда нельзя терять Надежды…»
Он услышал тихое нестройное пение незнакомого духовного стиха: «Микола, Микола, Микола Святитель, Микола Можайский, Святитель Зарайский…». Оторвав взгляд от земли, Сеня увидел группу мужчин и женщин — странников с котомками за плечами. Они продолжали старательно выводить:
Богомольцы и богомолки стояли на коленях прямо перед ним, на припорошенной снегом мостовой, часто и широко крестясь, клали поклоны и смотрели на художника. «Как? Почему? Неужели они тоже знают… то есть видят?! Нет, невозможно! Я Арсений Десницын, я художник Арсений Десницын… Господи — прости Ты меня, заблудшего!» Сеня отвернулся от молящихся, обращаясь к небу, и тут только понял: он стоял перед небольшой зеленоглавой церковью в русском стиле недавней постройки, а над его головой, на алтарной апсиде горела неугасимая лампада перед мозаичной иконой Николая Чудотворца, ей-то и молились с таким усердием Божьи странники.
XX
Дальнейший путь был как во сне: запомнилось только, что намеренно свернул с проспекта, не желая проходить мимо проклятого звонцовского пристанища, что долго не мог преодолеть нервную дрожь. Как добрел до 9-й линии, даже не заметил, в себя же окончательно пришел уже в виду Благовещенской колокольни.
Возле своего дома он по привычке поднял голову вверх — посмотреть на знакомые окна под самой крышей — и глазам своим не поверил: в мастерской горел свет! «А если полиция по делу Ивана? Установили, где он скрывался, и теперь с обыском…» Арсений кинулся в подъезд и, не дожидаясь подъемника, подгоняемый тревогой, буквально взлетел на последний этаж. С трудом он переборол страх, повернуть назад считал для себя уже невозможным. Но было заперто изнутри. «Странно! Эти не стали бы закрываться». Художник тотчас же стал настойчиво дергать на себя круглую ручку звонка. Когда в квартире послышались ленивые шаги, хлопки шлепанцев по полу, он услышал ругань. Дверь открыл Звонцов!
— О! Хозяин явился не запылился. Бон-ж-жур! — заплетающимся языком произнес Вячеслав Меркурьевич, неопределенно развел руками, дескать, заждался, уже не знал, что и думать. Вид у дворянина Звонцова был такой, будто тот не первый час валяется на диване в обнимку с бутылкой: физиономия точно свеклой натерта, взгляд мутный, под глазами мешки. Затрапезный, когда-то дорогой, теперь же лоснящийся, весь в пятнах краски, десницынский халат был надет прямо на голое тело, а на впалой груди беспардонного гостя в редкой рыжеватой поросли, едва различимый, тускнел маленький нательный крестик. Несмотря на эту жалкую жанровую картинку в духе передвижников, Сеня так обрадовался, что тут же забыл о напастях миновавшего вечера и бросился душить в объятиях старого друга:
— Вячеслав!!! Это ты? Ты что, сбежал?
— Да нет, милок, я в тюрьме остался. А перед тобою тень отца Гамлета!
— Ты здесь! Как это возможно? Господи, да что же я говорю… Я так рад тебя видеть, значит, отпустили! Я верил, что не ты… Я знал, что Ивана не ты убил!
— Ну, брат, и сказал — знал, что не я! Откуда ты мог знать, когда я сам не помнил ни черта. А вот оказалось, что не убивал, — оправдали меня. Не виновен ни в ч-чем дворянин Вячеслав Звонцов, ч-чист!
— Тогда рассказывай, как оправдали, были же какие-то причины? Отсутствие улик, алиби или что там еще бывает? — в нетерпении расспрашивал Арсений, раздеваясь в прихожей.
Звонцов загадочно ухмылялся:
— Был свидетель. Единственный, но зато явился в самый ответственный момент. Уж приговор выносить собирались, знатоки римского права, — ха-ха! Мать их так… А тут он нежданно-негаданно — «Явление Христа народу». Ха-ха-ха!
— Да кто же, кто, в конце концов?! — Художнику пьяный кураж казался совершенно неуместным, кощунственным. Он напрягся, насторожился: что-то сейчас выдаст этот вечный баламут?
— Илья Ефимович Репин, картина «Не ждали-с»! — продолжал кривляться тот. — Да братец твой убиенный, колодничек, пришел! Своими ножками. Понятно?
Арсений так и застыл — на скамье в прихожей с шарфом на шее, с сапогом в руке — не веря своим ушам: «Что он несет?! Я же видел Ваню мертвого в участке на опознании и в церкви потом — сам же заказывал и отпевание раба Божьего Иоанна!»
— Tfe.i чего эт, Сень, второй сапог не снимаешь, а? Заснул, что ли? Я не убийца и освобожден в зале с-су-да — все по закону. И хватит скорби! — Скульптор взмахнул неверной рукой, чуть не опрокинул вешалку. — Братец твой все равно висельник, ты и с-сам знаешь — конченый человек… Я из-за Ваньки и из-за тебя столько денег потерял и десять лет жизни на нарах за эти пр-роклятые дни! Одна польза — в тюряге ногу вылечили. А мораль твоя мне уже поперек горла встала! Давай л-лучше з-за свободу и с-
