справд… За спра-вед-ли-вость, а?
— Э нет, Звонцов, мне теперь не до этого, а ты и так уже хорош! — Арсений никак не мог взять в толк.
что же произошло, но твердо решил для себя: «Теперь узнаю, как все было, все вытяну из этого ничтожества!» Он стал трясти несостоявшегося Буонарроти, хлестать его по щекам, в общем, усиленно вытрезвлять, приговаривая:
— Давай рассказывай подробности. Что с Иваном? Да очнись ты… Не хочешь говорить? Ну, отправляйся тогда к себе, животное!
Ваятель не ожидал такого натиска, губы его задрожали, и он и понес что-то невразумительное, похоже, напуганный тем, как в тишайшем Сене проявились вдруг черты его буйного братца!
— Не-е-т! Только не домой! Там гибель, п-понимаешь? Об-обложили, охотятся… Убить меня хотят, убить, п-нимаешь? Мас-соны, черт бы их побрал… Ни за что! У-ужас там, кровь на стенах, звезды! К-ка… каб-балис-тика… Н-надпись… Бр-р-р! Не вернусь туда — проклятое это место… А я в прихожей спать буду… Да-с-с на полу! Отсюда ник-куда не уйду — не сме-ешь пр-ро-гнать дворянина, т-ты! Ну не гони, брат… Прошу, ради Бо-о-га!
Сеня решил, что ваятель от пьянства и свалившихся на него бед совсем потерял рассудок, и, как всегда, пожалел (впервые он слышал, чтобы Звонцов умолял «ради Бога»), а тот бормотал еще что-то несусветное все о тех же пресловутых масонах, о каких-то кладбищенских гостях, пока сон не одолел его. Через несколько минут Вячеслав Меркурьевич уже храпел на всю мастерскую, и было понятно, что будить его бессмысленно.
До поздней ночи Арсений не находил себе места. Он бродил по «голубятне», продолжая копаться в себе, без конца прокручивая в голове сказанное злополучным другом, стремясь отделить бред от правды: «Что же он все-таки хотел сказать, пьяный баламут? Отпустили: на радостях, разумеется, голову потерял и в загул — с этим все так или иначе ясно, но при чем здесь Иван?» Наконец он рассудил, что самостоятельно ничего не выяснит. И все равно придется ждать утра, теперь же нужно было постараться заснуть, чтобы, по крайней мере, встать со свежей головой, а поскольку диван был уже занят «гостем», в прихожей пришлось устраиваться ему самому.
Истерическое дребезжание будильника пробудило даже Звонцова. Разлепив веки, он приподнял гудевшую голову с дивана и, толком не соображая спросонья и с похмелья, увидел перед собой раздраженное лицо Арсения:
— Ч-чего смотришь?
— Ты что там вчера про Ивана нес, Звонцов?
— Кого? A-а! Не ве-еришь, значит. Ну, иди в полиц-цию — там тебе все-о-о расскажут… Мне не верит! Х-ха!
— Да ты пьян еще?! Хоро-ош гусь! Это в полиции теперь на водку дают?
— О гчего-ж — у тебя вз-зял. Каюсь! Надо ж было отойти-то… Ироды эти все ж у меня украли, ни гроша не оставили… А тебе жалко? Ви-ижу, пожалел для друга! Tt>i как там… это… ты картину окрес… отрес… Тьфу! Давай, говорю, картину! Мне срочно надо: заказчик ждать не любит…
Десницын молча протянул Звонцову давно приготовленный, аккуратно завернутый в крафт, перевязанный холст. Он хотел было еще что-то сказать, но только махнул в сердцах рукой и, накинув на ходу пальто, поспешил за разъяснениями в участок.
В двух шагах от дома, на углу Малого, возле часовни, художник услышал тонкий, срывающийся мальчишечий голос газетчика:
— Дамы и господа! Свежий номер «Петербургской газеты»! Спешите ознакомиться с последними столичными новостями! Вчера в присутствии Августейшей четы и делегации балканских стран на Манежной площади в память о славных победах русского оружия над турками и освобождении братского болгарского народа торжественно открыт памятник Великому князю Николаю Николаевичу-старшему… Очередной скандал в Государственной Думе! После Рождественских каникул депутаты продолжили дебаты о реформах в пользу евреев: трудовик Керенский громит черносотенца Маркова-2-го… Невероятное происшествие! Убитый встал из гроба, чтобы вступиться в суде за обвиняемого в убийстве! Сенсация! Покупайте «Петербургскую газету»!
От последнего «сенсационного» сообщения у художника в ушах так и зазвенело, да туг еще в Благовещенской зазвонили к обедне. Арсений бросился к мальчишке, не в состоянии выговорить и слова, только руку с мелочью протянул. Тот проворно выхватил свежеотпечатанный, пахнущий краской номер из кожаной сумки:
— Пожалуйте-с, господин! Три копейки с вас.
Десницын не стал брать сдачи — он с головой погрузился в газету и, уже не сомневаясь в правильности своего давешнего решения, ринулся теперь прямиком в Полицейское управление.
— Благодарствуйте, дяденька! — крикнул вслед рассеянному господину газетчик, с удовольствием заметив, что среди медяков попалось и несколько серебряных монеток.
XXI
Накануне, буквально чудом избежав неправого суда и оказавшись на свободе, Звонцов тотчас вспомнил надпись на стене мастерской, это ужасное memento mori, и, в который раз содрогнувшись от страха, понял, что о возвращении туда теперь не может быть и речи. Не долго думая, оправданный отправился прямиком на десницынскую «мансарду» — он знал, где тот прячет ключи. Не застав хозяина, Звонцов предался унылым размышлениям: как уйти от расплаты за роковую кражу старого надгробия. Плавное, что он для себя окончательно уяснил, анализируя свое, мягко говоря, незавидное положение: скульптуру придется возвратить на прежнее место любым способом, и чем раньше, тем лучше. «Она должна была остаться у Флейшхауэр в Веймаре, — надеялся Вячеслав Меркурьевич, — значит, придется ехать в Германию». Далее само собой следовало заключение: нужно соглашаться на предложение Смолокурова, сделанное в бане, чтобы без каких-либо затруднений попасть за границу и выкрасть бронзовый раритет. Сама судьба опять ставила ваятеля в зависимость от всесильного и вездесущего Евграфа, но и к нему идти с пустыми руками было бы совершенно бесполезно, а в очередной раз обращаться к Арсению, выпрашивать на продажу что-нибудь из его работ Звонцов теперь считал неприемлемым для себя. «Хватит! Не дождется больше Сеня, чтобы я, столбовой дворянин Вячеслав Звонцов, кланялся ему, умолял. „Самородок“, „талант“ — никогда ему не попасть в историю искусств!». Он был зол на Десницына, на целый свет — ситуация казалась безвыходной.
После спешного утреннего ухода Арсения гость тоже заставил себя подняться и, взбодрившись остатками «беленькой», окончательно вернулся к жизни. Тут-то в нем пробудился затаившийся было авантюрный дух и нашептал ему простейший способ заинтересовать князя-купца. «Ведь здесь же должны быть какие-то Сенькины работы — выбирай любую! От него не убудет, еще напишет… Приличия, сантименты — да плевал я на них! И думать нечего: возьму сам, сколько смогу, и отвезу Евграфу», — решил «благородный» Вячеслав Меркурьевич, потирая в азарте руки и даже не задумываясь над тем, что превращается в вульгарного квартирного вора. Он осторожно огляделся, будто кто-то мог за ним следить. Звонцов хорошо знал, где у Арсения стеллажи с работами, не раздумывая, подошел к ним и стал торопливо перебирать подрамники — как назло, ему попадались только чистые холсты и многочисленные наброски и рисунки, не было не то что какой-нибудь законченной картины, но даже и скромного этюда ни одного не попалось. «Что за чертовщина! Нужно еще поискать — может, что-нибудь интересное в рулон свернуто?» Большой рулон нашелся тут же, на стеллаже. Скульптор принялся было его разворачивать, но сразу понял, что это тоже нетронутый холст, далее негрунтованный. Возможно, в мастерской было еще место, где Арсений хранил работы, папки с заготовками, эскизами, но скульптор такого места не знал.
В бессилии опустив руки, Звонцов осел на стул — сердце колотилось, неужели он ничего не найдет? Осмотревшись, Вячеслав Меркурьевич увидел на станке посреди мастерской занавешенный подрамник. Он снял драпировку. Его поразило необычное свечение, исходившее от холста. Перед ним был пейзаж средневекового европейского городка, уютного, с островерхими крышами и башенками, булыжной мостовой
