— Нет, я не вправе объяснить.
Ответ был неожиданно твердый, Ксения от обиды не нашла, что и сказать. Невольно отшатнувшись от художника, она устремилась к дверям.
Арсений, не желавший, чтобы балерина теперь представляла его невесть кем — сознательным участником авантюры, наконец, просто подлецом, бросился за ней. Несясь по лестнице, он кричал ей вслед:
— Куда вы, зачем?! Да остановитесь же. Бога ради! Если я вам все сейчас расскажу, то поставлю иод угрозу чужую жизнь — я не преувеличиваю, поверьте!
Продолжая стремительно спускаться, Ксения, не глядя назад, возразила с укором:
— А вы не подумали, что если не расскажете, то поставите под угрозу мою?! Ну, разумеется. Дольской вам щедро заплатил — и за картины, и за ваше молчание!
— Ксения Павловна, клянусь — ничего подобного не было! Я не получал от него ничего, он и не знает о моем существовании! Право же — это не моя тайна… Придет время, и я все-все вам объясню — обещаю! Не уходите сейчас, прошу вас!
Они уже были на улице. Возбужденного вида, с горящими глазами, молодой человек в каком-то старом свитере грубой вязки пытался остановить, задержать молодую даму, одетую подчеркнуто строго, но изысканно. Прохожие оборачивались и смотрели — кто с недоумением, кто с осуждением, кто с праздным любопытством. Арсений и не задумывался, что у него могут возникнуть неприятности с полицией. Ксения же, чувствуя себя оскорбленной до глубины души, хотела лишь одного — скорее домой. «Он заодно с Дольским — как это низко! Господи, почему кругом обман и предательство?»
Балерина подхватила лихача, и они уже сорвались с места, а художник все бежал за ними по Малому проспекту, и его голос звучал в ушах девушки, заглушая скрип полозьев:
— Ксения Павловна, простите! Поймите, Ксения… Ну хорошо… хорошо, я все вам расскажу, я сделаю, как вы хотите, только вернитесь! Не исчезайте вот так…
Наконец Ксения не выдержала, оглянулась, и что-то кольнуло в сердце при виде худощавой фигуры в нелепо сидящем, растянутом почти до колен свитере. Она увидела руки, в надежде простертые к ней, испачканные краской пальцы. «Да что же это? Что же я делаю?! Это вот и есть гордыня! Какая же я тогда христианка? Человек молит меня о прощении, на мороз выбежал в чем был, почти раздетый, а я… Нет, так нельзя!»
Балерина тотчас приостановила извозчика, удовлетворив его финансовые притязания гривенником, сошла с возка навстречу художнику. Арсений увидел это — в ногах появилась вдруг предательская слабость. Поравнявшись с ним, Ксения решительно схватила его за руку, как ребенка, и быстрым шагом повела домой.
— Вам не стыдно? Посмотрите, какую сцену устроили! Мало того, что все на нас смотрят и могут Бог знает что подумать, так вы еще хотите схватить пневмонию? Дитя малое! Кто тогда за вами будет ходить — разве ж можно так? — Она предупредила его намерение что-либо говорить:
— И не вздумайте ничего объяснять на улице! Видите — я и так уже возвращаюсь.
Поднялись в мастерскую. Десницын наконец снова смог открыть рот:
— Ксения Павловна, поймите…
— Нет! Я ничего не буду слушать, пока вы не выпьете горячего чаю или бульону. Иначе опять уйду и уже больше не вернусь! Где тут у вас можно что-нибудь приготовить?
Он привел ее в маленькую кухоньку — плита, конечно, была не растоплена. У Арсения не оказалось даже никакого рождественского угощения: только ржаной хлеб, немного кофе, какие-то печенья и остатки яблочного конфитюра в стеклянной банке. «Да уж, изобилие! Пожалуй, он и не разговлялся… Совсем не похоже, чтобы Дольской что-то ему платил». Гостья растерялась, но художник быстро сварил кофе на спиртовке и сам накрыл в комнате скромный стол. После первого же глотка Арсений поспешил, насколько это было возможно, объяснить ситуацию:
— Поймите, я сам никогда не видел того, кто делал эти заказы, знаю о нем только от третьих лиц, а их я не могу назвать. Это грозит им смертью, Ксения Павловна! Да вам теперь и так известно, пожалуй, больше, чем мне. Картины действительно рисовал я, но не рисовать я их не мог: иначе моего друга наверняка уже не было бы в живых! Больше мне сообщить нечего, но мой долг предупредить вас, предостеречь: не доверяйте этому человеку! С ним шутки плохи.
Балерина задумалась. После недолгой паузы, покачав головой, заметила:
— Странный у вас друг, ничего не скажешь! Полагаю, это он втянул вас в такую авантюру и умело использовал. Ему-то вы по-прежнему доверяете?
Художник промолчал, отведя глаза в сторону.
— Ну, будет — успокойтесь, Арсений: я верю, что вы действительно ничего не знаете. И не станем больше говорить об этом. Лучше покажите мне другие ваши картины. Если можно…
Сеня развел руками:
— А у меня здесь больше нет ничего. Разве что графика… Погодите, я мигом!
Он куда-то вышел из комнаты и вскоре вернулся взъерошенный, в пыли, зато с грудой папок для бумаг:
— Вот! Храню их на антресоли — оформлять недосуг. Да, может, и не стоит.
Художник стал смущенно показывать один за другим акварельные этюды, рисунки тушью и просто карандашные зарисовки. Ксения с любопытством разглядывала городские виды: крыши близлежащих домов. Благовещенские купола в окружении вьющихся голубей и чаек, выписанные тонким пером купы деревьев.
— Это все так — упражнялся когда-то, прямо из окна писал…
— По-моему, вы просто себя недооцениваете. Смотрите, как чудесно переплелись обнаженные ветви на небесном фоне — настоящее кружево! Не всякому дано увидеть такое, тем более нарисовать.
— Правда?! — неожиданный комплимент растрогал Сеню. — Давайте-ка я тогда покажу вам то, что мне самому ближе и дороже всего, — провинциальные этюды. Люблю работать в уездной глуши, на природе. Тишина там, покой и святость — Россия, одним словом, исконная, вековая, наша!
Открывая отдельный альбом, он комментировал на ходу:
— Здесь, к примеру, мои тихвинские впечатления.
Ксения встрепенулась:
— Вы бывали в Тихвине?!
— Да, конечно. Как только выдается возможность, стараюсь наведаться туда. Если бы вы знали, какие там замечательные места, какой кладезь образов для художника, не удивились бы так. Чудотворная, храмы. Тихвинка течет вдоль древних стен обители — святая тишина…
Все, о чем теперь говорил Сеня, давно и навсегда запечатлелось в памяти девушки, и теперь она снова увидела это в акварелях из его альбома.
— Вот посмотрите, звонница какая — в старину сказали бы, «о пяти шатрах», — все более вдохновлялся молодой художник. — Я такой больше нигде не встречал, и звон от нее по всей округе, а когда соборный колокол благовестит, сердце так наружу и рвется!
Ксения тут же вспомнила могучий гуд Успенского колокола — именно такой, отдающийся во всем теле, и стук сердца ему в унисон!
— Здесь еще типы монастырские — видите, какая строгая красота, сосредоточенность? Нестерову бы такую натуру! Жаль, только не все дают согласие позировать. Старец там один подвизается, отец Михаил, — в глазах глубина, насквозь тебя видит. Я у него однажды исповедовался — точно благодатью Божией омыло! Вот с кого портрет написать бы, но он схимонах — обет дал строжайший, даже фотографов к себе не подпускает. Зато благословил меня приезжать в Тихвин, на этюды. Так и сказал: «Храни, чадо, в душе красоты наши и запечатлевай во славу Божию».
Балерине больше ничего не оставалось, как признаться:
— Вам это может показаться невероятным, но я духовная дочь отца Михаила! Скажите же, вы мне верите?
Сеня искренне удивился такому совпадению:
— Разве можно вам не верить, Ксения?! Вы ведь такая… — Сеня не мог подобрать нужного слова. — Такой, как вы, больше нет… Послушайте, это все — это явно неспроста! И не сочтите за дерзость: давайте в
