поисках единственного предмета, ради которого он приехал из далекого Петербурга. Правда, внимание «живописца» привлекли росписи на стенах в духе английских прерафаэлитов. Талантливый художник- символист изобразил здесь несколько сцен на сюжеты троянского цикла, причем на эротическую тему — видимо, таковы были условия заказчицы. Сама Флейшхауэр охотно перечислила все панно: «Елена и Парис», «Гёктор и Андромаха», «Одиссей и Калипсо», «Одиссей у Цирцеи»: в кругу гомеровских персонажей оказались также Вергилиевы Дидона и Эней. Фрау указала на потолок, украшенный большим плафоном «Парис, вручающий Афродите яблоко раздора», и сама сделала вывод за ваятеля:
— Теперь вы понимаете, почему я назвала зал Троянским. Неправда ли, росписи выше всяких похвал? Да вам, кажется, неинтересно, неуютно? Я знаю, это фон Шмидт вас смутил — такой назойливый, скучный тип, что я сама порой готова его прогнать, но он большой авторитет по части древней истории и обладает вдобавок литературным даром. Шмидт оч-чень полезный человек, он меня консультирует…
Вячеслав Меркурьевич нетерпеливо разглядывал другие предметы обстановки: на деревянных тумбах.
расставленных по периметру под стеклянными колпаками помещались какие-то куски каменных плит, резные, а некоторые без каких-либо следов художественной обработки. Флейшхауэр с гордостью рассказала, что это фрагменты храмовых жертвенников.
— Вот эта плита из Баальбека — из самого храма Баала, эта из подобного же храма, только в Пальмире. Вот осколок жертвенного камня финикийской богини Тиннит [228] из Карфагена. А это моя гордость — капитель колонны Пергамского алтаря. Когда-то давно он положил начало моему увлечению древними культами — сам алтарь, как известно, оказался в Берлине, но мне удалось купить один фрагмент у господина Шлимана за год до его смерти.
«Баальбек, Пальмира, Шлиман — катись они ко всем чертям! Здесь нет „моей“ скульптуры — теперь это ясно совершенно! — Ваятель чувствовал, как от досады и перенапряжения у него немеют сжатые в кулаки кисти рук. — Все-таки сегодняшний сон был в руку… Нужно как можно скорее попасть в старый дом и обыскать в столовой каждый утолок. Ну, я эту бронзовую сволочь достану: или она меня доконает, или вмурую ее в самое надгробие, намертво!»
— Знаете что, дорогой Вячеслав, — хозяйка вдруг изменила тон. — Что это мы с вами целый день все об искусстве да о деле? Так можно кого угодно утомить! Я совсем не кобра, как считают некоторые, уверяю вас! Давайте, выражаясь по-русски, поговорим душевно, вспомним что-нибудь хорошее, доброе… Только прошу вас не напоминать о моей бедной собачке! С тех пор, как она погибла, я не могу находиться в доме, где все связано с ней, где мы жили вместе… Ах, бедняжка моя. бедняжка! Только здесь я могу отвлечься, забыться — гибель Адели была такой трагедией для меня!
Неожиданно для себя самой Флейшхауэр так разволновалась, что ей пришлось доставать платок и вытирать слезы. Вячеслав Меркурьевич вовремя нашелся:
— Я не знал, что вы до сих пор переживаете. Право же, не нужно так убиваться! Расскажите лучше, как поживает ваш племянник, как его супруга?
Фрау оживилась:
— Разве вы не заметили? Эрих здесь, в зале, со своей половиной. Признаться, тронута — думала, вы о них совсем забыли… Да я вас сейчас заново познакомлю, вот что!
Она подвела Звонцова к раздобревшей паре: Эрих был с брюшком, с двойным подбородком, выдававшими в нем любителя портера и свиных колбасок, его супруга своими выдающимися формами могла бы привлечь не одного легкомысленного мужчину.
— Herr Звонцов, предлагаю выпить вина за приезд! Возмужали! Я бы ни за что не узнал вас, попадись вы мне на улице. Годы идут, а мы и не замечаем…
«Можно подумать, я бы тебя узнал!» — заметил про себя ваятель.
Слуга с подносом шампанского оказался тут как тут.
— Господа, прошу меня извинить, но я теперь не пью. Ни капли! Увольте — я свою бочку уже выпил! — решительно заявил Вячеслав Меркурьевич. После второго ночного вторжения он на самом деле дал себе зарок совсем не пить, не говоря уже о том, чтобы еще хоть раз позволить себе «побаловаться» кокаином. Родственники чокнулись с неизменным: «Prosit!»[229] и пожелали гостю в один голос:
— За ваше здоровье, дорогой Вячеслав!
Флейшхауэр отвела его в сторону и тихо сказала:
— Вот почему на вас все время лица нет — медицина не рекомендует бросать пить сразу, нужно отвыкать понемногу, иначе начинают сдавать нервы, появляется раздражительность…
Звонцов промолчал, однако подумал:
«Никогда им русской души не понять — бросил, как отрезал!»
Отойдя в сторону от хозяев, гость из России неожиданно ощутил на себе чей-то взгляд. Он вгляделся в незнакомца: «Да это же Йенц! Боже мой, в кого он превратился!» Йенский однокашник Звонцова не только обрюзг и раздобрел, так что от прежнего долговязого студента мало что осталось: в нем появилась какая-то барская вальяжность, и одет он был соответственно позе, в то же время уже прилично пьян.
— Йенц, старина! Неужели ты? Не ожидал, сколько лет не виделись, — скульптор бросился к старому другу, намереваясь заключить его в объятия. Немец, покачиваясь, отстранился, прищурившись, посмотрел на Вячеслава Меркурьевича сверху вниз:
— Да, да. Припоминаю. Ты здорово изменился. Я тебе чем-то обязан, Звон, э-э-э, Звонтсов? Правильно я произнес фамилию?
Звонцов не ожидал такой холодности, даже растерялся:
— Да нет. Какие могут быть обязательства? Просто хотел узнать, как ты, как живешь, как успехи.
— Видишь — судьбой не обижен. Я теперь ва-а-ажный человек! — сказал Йенц, со значительностью растягивая слова. — Между прочим, многие с нашего курса стали известными персонами в разных сферах жизни, так сказать. Помнишь Венеру? Она великолепно поет, сделала блестящую карьеру — у нее серьезные ангажементы в лучших оперных театрах. О тебе вот ничего не слышал за эти годы — видно, не идут твои творческие дела?
Ваятель понял, что бывший друг совсем не настроен с ним говорить и вообще не рад встрече, зазнался. Если бы Звонцов встретил его где-нибудь в темном переулке, возможно, затеял бы серьезный разговор, а здесь он был обязан вести себя в рамках приличий:
— Не беспокойся. Мои дела в России идут великолепно. Желаю тебе и дальше процветать, Йенц.
За весь вечер он больше не сказал бывшему однокашнику ни слова, стараясь обходить его стороной. «Нужно научиться совсем вычеркивать из жизни таких индюков!» — это был урок, извлеченный Звонцовым из неожиданной встречи.
Когда раут закончился, скульптор так и не смог понять, зачем немка представила его почтенной публике как живописца, но картину все же скрыла даже от «избранных»: «Что-нибудь задумала, хитра госпожа меценатка! Впрочем, ей виднее. Не должна обмануть — ей же выгоднее иметь дело со мной, а не с Евграфом!»
II
Ночью он пытался заснуть, но куда там: занозой в мозгу сидела единственная мысль: «Я здесь буду отсыпаться?! Скульптура почти наверняка сейчас стоит в пустой столовой совершенно пустого дома, а драгоценное время уходит!» Сознавать такое положение было невыносимо, и Звонцов отважился на очередную авантюру: срочно отправиться за статуей, хотя бы убедиться, что она там, увидеть, пощупать…
Незаметно покинуть особняк после полуночи было совсем не сложно: во-первых, никто, разумеется, не ограничивал действий гостя из Петербурга, во-вторых, никто не тревожил его понапрасну, а прислуга появлялась только по его собственному вызову (в спальне Звонцова для этого имелась специальная кнопка, как в хорошем отеле), в-третьих, по неизменным правилам любого добропорядочного немецкого дома, здесь
