— Что ты так волнуешься, старичок? — Девица оскалилась в хищной улыбке. — Заразиться боишься? Напрасно — я же не уличная. И ласковая…
Батюшка крепко, насколько позволяли силы, взял Капитолину за локоть, подвел к алтарю.
— Бо-о-о-льно! — завопила та, но он, не обращая внимания на вопль, велел ей положить сорок земных поклонов с чтением молитвы Господней и только после этого отпустил руку, пояснив: — «Отче наш» сорок раз наизусть!
Заблудшая овца в исступлении продолжала верещать:
— И не подумаю! У меня просветление, а ты отказываешься. Почуял настоящую женщину и боишься теперь опозориться? А может, ты обыкновенный рукоблуд или тебя мужчины интересуют?
Пришлось в конце концов отвести одержимую прихожанку в притвор, где она не переставала бормотать о посетившем ее озарении вечной любви к отцу протоиерею. Священник вернулся к аналою, где его уже поджидала следующая юница, хоть и в шляпке, зато во всем остальном весьма вызывающего вида: грубый, вульгарный макияж, открытые плечи, бюст, буквально выскакивающий из лифа, и коротенькая юбчонка, чуть больше фигового листика у греческих статуй. Подобного чучела, воплощения блуда, отец Феогност до сих пор не видал и даже не мог вообразить.
— И ты тоже Капитолина?
— Ага! — охотно подтвердила рыжая деваха и сверкнула зелеными, как болотная тина, глазами.
— Как это ты, чадо «невинное», чудо-юдо, умудрилась чуть не голышом пройти по улице, да еще в святой храм беспрепятственно попасть? Кто пустил, ответствуй!
— Зачем мне было идти — мне это незачем. Я, батюшка, по воздуху летела, а сюда через окошко! Вот так-то!
Бедняга-протоиерей, словно кто-то подсказал, посмотрел вверх и отчетливо увидел распахнутое окно под самым куполом. Сердце зашлось: «Да кто же это умудрился — на такой высоте? Кому понадобилось?!»
— Думаете, батюшка, я на исповеди лгу? Не верится? Хи-хи-хи!
— Отойди прочь, бесовка! — прохрипел отец Феогност, выведенный в кои-то веки из себя.
— И не подумаю! Ждать этого вечера, как никогда, и уйти ни с чем? Нет уж: меня сейчас такая нежность переполняет, не отпущу тебя, никому не уступлю, ты просто душка! Зря только гонишь — лучше попробуй, какая я жаркая. Позабавишься — не пожалеешь, потешим грешную плоть, — она подмигнула дурным глазом. — Однова живем, отец!
— Избави Боже от таких дочерей! Хороша, ничего не скажешь — духовного отца возжелала! Да я на тебя, бесстыжая, такую епитимью…
— Не пугай, папаша, не страшно! Бей тут себе лбом в пол, ладно. Я к другому пойду — не все вы такие святоши! Был у меня один попик помоложе тебя — тот не привередничал… а мне пора — адью!
Пока священник, унимая праведный гнев в душе, выбирал верные слова, чтобы дать достойный ответ, она уже исчезла.
Отец Феогност осенил себя крестом и с опаской глянул под купол: окошко было по-прежнему растворено. «Искушение вражеское! Узнаю, кто открыл, побеседую — я не благословлял сегодня проветривать!»
Очередная Капитолина начала исповедь с признания в прелюбодеянии сразу с двумя батюшками, а закончила, как и предыдущие, страстными признанием в любви:
— Сатир ты мой седенький, я тебя таким как есть люблю! Дай подуть на твои кудряшки, одуванчик, а? «Подойди ко мне — ты мне нравишься! Поцалуй меня — не отравишься!»
Женщина в возрасте, дородная, но нарумяненная, с жирно напомаженными губами — ни дать ни взять ватная кукла на чайник, тотчас бухнулась священнику в ноги, обхватив его колени:
— И мне отпустите грехи, я тоже Капитолина. Согрешила батюшка, трижды увлекалась духовными особами и всех троих совратила! Выдающиеся были мужчины, каждый — форменный Иван Поддубный…
— В толк я не возьму: теперь-то ты каяться пришла, а грех свой так расписываешь, будто, прости Господи, бахвалишься. Скажи, для чего разукрасилась так? Не в балаган ведь пришла, не в цирк; понятия о скромности не имеешь, вот тебя блудная страсть и обуяла! Да что ж ты, мать моя, в подризник-то вцепилась — убери руки и дрожать перестань! Лучше с мыслями соберись, тогда душу облегчишь.
Однако женщина, продолжая обнимать ноги пастыря, обратила к нему лицо и зашептала взахлеб:
— Радость моя, лучший ты, никому тебя не отдам, будешь мой… Не бойся — я чистая… Посмотрись, потрогай — разве не аппетитная? Формы пышные оцени и размеры — не пожалеешь! Не прогоняй свою Капу…
«Силы небесные! Чудится мне, что ли? Заладили все одно и то же, далее слова похожие, будто пластинку граммофонную заело!» Батюшка вгляделся в накрашенное лицо и вдруг узнал свою давнюю прихожанку, примерную супругу и мать. И хотя имя благочестивой было Ольга, а совсем не Капитолина, он никак не мог ошибиться, так же как и не мог понять, почему она пошла на дерзкий обман своего духовника.
«Дерзостно и бессмысленно… Неладное что-то творится — откуда напасть сия, Господи?» И тут-то отца настоятеля пронзило нечто, подобное сильному электрическому разряду: в один миг ему стало ясно, что все, кто сегодня исповедовался, тоже прихожанки Николаевской церкви, только их вызывающий вид и поведение делали в основном добрых христианок совершенно непохожими на самих себя! Все это выглядело как пример массового помешательства или… Отец Феогност не был сведущ в психиатрии, зато слыл опытным духовником, и теперь ему становились понятными тревожные предчувствия, посетившие его перед самой исповедью: скрытая причина всего происходящего на его глазах — без сомнения, лютые козни нечистого. «Как же я мог так оплошать, допустить подобное под сводами святого храма, не распознать заранее, не предупредить, в конце концов, эту свистопляску! Не уследил, не упас… Бедные, бедные — как их лукавый окрутил, надо ж… Один и тот же бес вселился в целое стадо и заразил овец! Святителю отче Николае, свободи духовных чад моих из плена лукаваго, како ты свободил путников египетских и патриарха Афанасия из пучины морской[177], огради своими небесными молитвами от обуревающих их искушений и обстояний!» Он в искреннем, безграничном уповании обратил молитвенный взор к Чудотворцу, но лик на иконе был каким-то непривычно холодным, духовно непроницаемым. Незримая, неисповедимая стена отделяла пастыря от нового и богатого образа, и это его еще больше растревожило: Николай Угодник, казалось, не желал слышать верного служителя Божия!
А «Капитолины» обступили его со всех сторон и принялись галдеть наперебой:
…Не бойся, старичок, душка мой, — я ласковая…
…По воздуху к тебе прилетела, не подумаю уходить. ..
…До сих пор вашу шоколадку помню, батюшка, — слаще ничего в жизни не ела! Хи-хи-хи…
…Долой стыд — в мужской монастырь уйти желаю! А что, какие ко мне претензии?
…Не пугай, папаша! Я в пятнадцать лет узнала, на что вы, попы, способные…
Бедный священник продолжал взирать на образ и усердно молился вслух:
— Господи, отпусти им, не ведают бо, что творят! Спаси грешных и недостойных раб Твоих, настави на пути заповедей Твоих! «Господи, что ся умножиша стужающии ми?» [178]
Творившееся вокруг вызвало в его памяти житие Антония Великого и искушения, которым подвергал его враг рода человеческого в пустыне египетской. Ближе других, осмелев, подошла к батюшке девица цыганской наружности. Она нахально потянулась к нему, норовя взять руку пастыря в свою. Отец Феогност увидел отчетливую татуировку на пальцах цыганки. которую не скрывали даже кольца, — «Капа». Он закрыл глаза, мысленно повторяя все тот же третий псалом, и, когда открыл, надписи уже не заметил. «Не убоюся от тем людей, окрест нападающих на мя!» Строго взглянув на девицу, не дожидаясь, когда та откроет рот, батюшка повелел:
— Кайся, раба Божия!
— Дай ручку, дай погадаю, бриллиантовый! — звеня монистами, предложила цыганка, будто и не слышала, что ей было велено. — Знаю, любовь у нас будет, счастье — присушу тебя, ласкать буду…
Отец Феогност становился все мрачнее:
