танцовщик успел заказать в буфете громадную вазу колониальных фруктов, лучшее французское печенье от Сиу[190], при этом умудрился все время быть рядом, не давал Ксении остаться во власти гнетущих ощущений, хоть на мгновение подумать о больной ноге, в общем, делал все от него зависящее, чтобы не оставить балерине никакой возможности для отступления. Наконец новый партнер спохватился, что ему самому еще готовиться к спектаклю, и унесся на своих длинных, сильных, как у породистого скакуна, ногах.
Ксения, не надеясь на свои ограниченные человеческие возможности, продолжала взывать о помощи ко всем святым, мысленно обратилась и к далекому батюшке Михаилу. Она подумала: вдруг именно в этот час старец молится о ее спасении, о здравии души и тела, и стало легче, опять вернулись уверенность в себе, решимость. Благословенным откликом из тихвинской обители в самом сердце прозвучало: «Господь Просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся? Господь Защититель мой, кого устрашуся?» Ей захотелось снова размяться, в последний раз перед спектаклем испытать свои силы, чтобы уже без малейшего страха и сомнения войти в священное для балерины театральное действо. Нервное напряжение было велико, ноги и даже руки отказывались слушаться, но при этом она чувствовала какую-то необъяснимую, восхитительную легкость на душе, невесомость всего существа. Это была готовность к полету, сродни той, что привычна для птиц и, может быть, для отчаянных авиаторов.
Но надо было торопиться: до спектакля оставалось довольно мало времени. Балерина подошла к гримерному столику: все ли на привычных местах, все ли готово к спектаклю, здесь ли грим? Вот грима-то как раз и недоставало — очередной «камуфлет», как выражалась актерская братия. Куда он мог подеваться? Всегда был под рукой, а тут как в воду канул! Ксения пробовала искать в бюро, в стенном шкафчике, но тщетно. Конечно же, дома тоже были все необходимые для гримирования принадлежности, но ведь то дома, а до представления времени оставалось всего ничего. «Нужно срочно телефонировать Глаше, — соображала второпях Ксения, — если не ускакала по своим делам, может, успеет принести… Да ведь еще надо знать, что принести! Разве ей разобраться?»
В последний раз перебрав вещи на столике, она неловким движением смахнула на пол пуанты, а когда бережно подняла и повертела в руках, на всякий случай проверяя их состояние, из бальных туфелек посыпалось что-то наподобие песка или, скорее, соли грубого помола. При ближайшем рассмотрении «соль» оказалась… толченым стеклом! Балерина зажмурилась, представив, как эти осколки впиваются ей в ногу: «Ничего себе шуточки! Все могло обернуться трагедией, провалом… Получается, этот „кто-то“ хочет провала спектакля?! Несчастные люди — крутит их бес. использует, а они, пожалуй, того и не ведают…»
Тут дверь опять распахнулась, и в комнату буквально влетела встревоженная Серафима:
— Ксеничка, радость моя, я все знаю. Как же такое с вами стряслось? Ваши ножки беречь нужно, вторых таких в мире нет, сокровище наше! Да, сокровище, не скромничайте… А что вы здесь сегодня делаете — неужели выступать собралась?! Да как можно, Ксеничка! Нога-то!
— Но такая ответственность: Государь, французы! — Балерина опустила глаза. — И Коринфская не смогла меня заменить.
Серафима произнесла с сарказмом:
— Понятно! Она не смогла, видите ли! Отказалась, конечно же, мерзавка… нарочно это… Да я наверное знаю, что и масло в кулисах ее каверза. Подговорила кого-нибудь — совести-то нет…
Ксения попыталась возразить:
— Зачем вы так? Грех так думать о ближних! Я уверена, что она не согласилась из-за неожиданности — поймите, как это сложно исполнить одну за другой две серьезнейшие партии без должной подготовки. И партнер ее оказался настолько любезен, что согласился выступить со мной. Он мне поможет, все будет хорошо, Серафимушка! Вот увидите.
Старая женщина не находила себе места от возмущения:
— Не успокаивайте меня! Разве вам не известно, что Коринфская — еще та штучка? И зачем вы только оправдываете эту особу, Ксеничка! Весь театр возмущен ее любовными интрижками, и вообще — где она ни появится, сразу жди скандала. А язычок у нее похуже змеиного жала. Иноходцев тоже хорош — у него же с Коринфской роман, а поди ж ты — рыцаря из себя состроить решил! Скажете, что и об этом вы не знали?
— Не знала и знать не желаю! — Бедная Ксения, отвернувшись, порывалась заткнуть уши. — Серафима Ивановна, я же вам говорила, что не выношу никаких сплетен. Лучше совсем не упоминать о людях, чем осуждать их.
Опытная актриса не растерялась:
— Я ведь, Ксеничка, о вас забочусь, а вы, моя милая, сущий ребенок, совсем людей не знаете! Ну что ж тут поделаешь… Скажите лучше, чем я сейчас могу помочь? Может, все-таки врача?
— Нет, это совсем лишнее. У меня и не болит уже ничего. Вот только не могли бы вы съездить ко мне на Фонарный и принести грим — в спальне на столике шкатулка, помните, которую подарил мне Тимоша на День Ангела? И прихватите заодно пару новых пуантов! Вам не придется искать, они висят на виду, там же, возле трюмо. — Балерина умоляюще скрестила руки на груди. — Вы бы меня этим очень выручили, Серафимушка!
Верная наперсница кивнула и собралась уходить, но Ксения вдруг, точно спохватившись, спросила вдогонку:
— Что-то Тимоши давно не видно, Серафима Ивановна. Вы-то, наверное, знаете, куда он пропал?
«Посыльная» несколько замялась, однако ответила, не оборачиваясь:
— Никуда он не пропадал: уехал в деревню, к семье, остепенился, наверное… Торопиться надо, Ксеничка.
«Сейчас бы совсем немного отдохнуть, от всего отрешиться, — подумала измученная танцовщица, — иначе мне и двух шагов на сцене не сделать». Она знала, что иногда достаточно подремать даже четверть часа, чтобы восстановить силы (в то же время порой целой ночи, проведенной в собственной постели, не хватало для того, чтобы проснуться со свежей головой). В этот раз стоило лишь удобно устроиться на канапе, и Ксения сразу оказалась в плену сновидений.
Сон был сумбурный, тяжелый, полный отталкивающих образов. Сначала невесть откуда возник Дольской, в атласном китайском халате, с вышивкой драконами, и в стоптанных домашних туфлях. Он был сильно нетрезв, развязен и груб. Железной хваткой он взял Ксению за руку и, небрежно бросив: «Идем-ка. что покажу!», силой повлек ее за собой через длинную анфиладу комнат, каждая из которых была мрачнее и меньше предыдущей. Комнаты представляли собой то ли будуары, то ли смежные спальни в восточном гареме (Ксения, разумеется, никогда не бывала в гареме, но именно таким он ей представлялся). В каждой из спален Дольского радостно, так, будто смертельно по нему соскучилась, встречала какая-нибудь женщина. Она простирала к гостю руки, а тот, небрежно отмахиваясь, проводил Ксению в следующую комнату, как будто показывал ей диковинный паноптикум. Здесь были представительницы разных сословий, разных слоев общества: блестящие титулованные дамы высшего света, купчихи и попадьи, совсем простые крестьянки, дородные матроны, а по соседству то ли курсистки, то ли гимназистки, почти девочки. Расы, народы, конфессии в этой женской коммуне тоже перемешались: в одной комнате исполняла танец живота гурия мусульманского рая, за ней помещалась белокурая немка, а может быть, шведка, во всяком случае типичная лютеранка, в следующей спальне томилась страстью знойная мулатка, а дальше и вовсе полинезийка, с экзотической орхидеей в волосах, как на картинах модного Гогена. Князь не сказал ни слова ни одной из красоток, просто вел Ксению все дальше и дальше через анфиладу с видом мужчины, которому по праву принадлежит весь этот пышный цветник. У балерины возникла твердая уверенность, что все обитательницы невиданной «оранжереи» — многочисленные жены Дольского. От одной этой мысли ей стало тошно, и все вокруг показалось отвратительным в своем бесстыдстве.
Подтверждая ее мрачное предположение, князь с самодовольной улыбкой заявил: «А ведь я, моя Одиллия, обручен и венчан по правилам всех мировых религий! По католическому и лютеранскому обычаю, и в англиканской церкви, а также по законам Магомета, Будды и прочих восточных верований. Даже самоедский шаман и полинезийский колдун совершали надо мной свадебные обряды. В каждом браке своя прелесть, что-то новое и пикантное… — И захохотал, подмигнув. — Да кто об этом узнает, голуба моя!!!»
