ЕСЛИ МЫ ЖИВЫ

—

Эй, парень!

—

Чого? — сразу отозвался Гришка.

Это было неожиданно, и я не нашелся, что сказать.

—

Дай-ка попить, — выдавил я через секунду.

—

Попить? — переспросил он с ухмылкой. — Ничого, завтра попьешь. Так попьешь, що надовго выстачить…

—

Воды тебе жаль, сучий сын?

Засов дернулся, и я, схватив колесо, выжидающе встал возле дверей. Но, видимо, Гришка лишь проверил, хорошо ли он закрыт, повозился на своей колоде и опять замер.

Я опустил колесо и снова уселся возле стены. Гришка долго прислушивался ко мне, потом опять стал похрапывать, но я не поддавался на эту его нехитрую приманку. Я ждал.

Прошло много, очень много времени, прежде чем я вновь поднялся, ковырнул ногой груду кизяка. Гришка продолжал храпеть.

—

Ты! — позвал я.

Он спал.

Сквозь щели сарая слабо пробивался мутный свет. В воздухе стояла холодная предутренняя сырость.

Я ощупал кизяк, осторожно переложил осыпавшийся угол, попробовал руками, не обвалится ли он опять. Штабель был прочен, как кирпичная кладка.

Я взобрался на него медленно и бесшумно, как кошка, увидевшая мышь, подтянулся к балке.

Мне удалось достать ее, я даже повис на ней, но она все же была слишком высока, чтобы забраться наверх, не опираясь ногами в стенку, — это было бы слишком шумно.

Я опять опустился

на

кизяк и стал перекладывать

кирпичи

под ногами. Мне казалось, что я работаю не столько руками, сколько ушами,

так

напряженно прислушивался я к тому, что происходило снаружи. И я старался найти подходящий кирпич, поднять его, уложить на место, пригнать— так, чтобы там, за дверью, не было слышно

ни

единого шороха. Но, очевидно, я увлекся, или Гришка опять перехитрил меня.

Я поднял очередной кирпич и укладывал его, когда дверь внезапно распахнулась и на пороге оказался Гришка. Он стоял в напряженной позе, выставив вперед револьвер, свободной рукой прикрывая живот, вглядываясь в кучу кизяка у меня под ногами. Вероятно, это и выручило меня.

Со всей силой я запустил в него глыбой кизяка, вслед за нею прыгнул ему «а плечи, и мы оба покатились по земле.

Больше всего я боялся, что он закричит, но не знаю, почему — то ли ему было не до крика, то ли я оглушил его кирпичом, — он молчал и лишь сопел, слабо отбиваясь. Мне удалось дотянуться до нагана и дважды сунуть ему по виску. Он дернулся, хрипло застонал и замер.

Я поднялся, выглянул во двор. Было почти светло. Сумрачно смотрели через двор закрытые окна управы. Стояла чуткая, холодная тишина.

На минуту я задержался, чтобы перевести дыхание. Руки и ноги у меня дрожали мелкой, отвратительной дрожью. Пальцами я ощущал еще потную, скользкую кожу Гришки. Неестественно изогнувшись, с лицом, залитым кровью, он лежал неподвижно. Следовало бы снять с него свои часы, но самая мысль о том, что для этого надо еще раз прикоснуться к нему, была омерзительна.

Я оглянулся на него еще раз и, выскользнув во двор, запер за собой двери. Задами обойдя село, я резко свернул вправо и спустился к Днепру. Как ни торопился я, но здесь я не удержался и холодной, чистой водой тщательно отмыл руки, лицо. Потом, прижимаясь к обрывистому берегу, зашагал вверх по течению: в Кулишовке мне теперь нечего было делать.

5

Было сильно за полдень, когда я достиг города.

За Днепром, зловеще подмигивая молниями, нависала огромная черно-сизая туча. Над широким, окаменевшим фронтом ее испуганной стайкой «вились мелкие облака. Туча вбирала и всасывала их в себя, наливаясь тяжелым лиловым светом.

Замерли деревья. Умолкли птицы. Как разрыв первого снаряда, глухо и неожиданно перекатил через реку гром. Город притих, выжидая.

Тогда туча дрогнула и всей шириной, всей своей черной грудью пошла вперед. Точно прячась от нее, пригнулись к земле деревья. Птицами взмыли вверх мертвые листья. Пыльные вихри застилали глаза. Со скрежетом пролетел я ударился оземь сорванный с крыши железный лист. Стало темно, как ночью.

И тут над городом неистово грохнул и рассыпался мелкими осколками гром. Воздух вскипел и наполнился свистом. Стремительный ливень обрушился вниз потоками прозрачных и гибких струй.

Я едва успел спрятаться под широкий навес каменного крыльца. Прутья дождя, лиловые в свете молний, изгибаясь, доставали почти до две. рей. Там, в глубокой нише, стояла молодая женщина. Мельком я увидел ее бледное, истощенное лицо.

Улица превратилась в поток черной, пенящейся воды. Разрывы грома следовали один за другим, то приближаясь, то удаляясь. Вспышки молний освещали дома, деревья, покосившийся деревянный забор напротив. Все предметы казались плоскими, неживыми, неестественно белыми, и только крыши блестели черным лаком.

Женщина что-то сказала. Я не расслышал и повернулся к ней. Забившись в дверную нишу, она напряженно всматривалась в сизую мокрую улицу. Я ничего не увидел там, но сквозь ровный металлический шум дождя пробивались странные звуки: будто в огромном сите встряхивали, просеивая, камни.

Женщина подалась вперед всем телом. Струи ливня, разбиваясь о парапет, о стены, наполняли воздух мелкой водяной пылью. Платье ее промокло. Крупные капли скатывались по щеке. Блестящая прядь прилипла к виску. С гримасой боли и отчаяния женщина тянулась вперед.

В конце улицы возникло неясное пятно. Быстро приближаясь, оно превратилось в громоздкий автофургон. И тут я различил еще один звук, странный и необъяснимый: будто несколько десятков людей кричали в смертельном ужасе, призывая на помощь. Звук этот приближался, рос вместе с машиной, достиг наибольшей силы, когда она поравнялась с нами, и стал затихать.

Разбрызгивая лужи, обдав нас грязью, тяжело покачиваясь, фургон уходил вверх по улице и наконец исчез за поворотом. Только этот страшный, многоголосый стон все еще стоял в ушах, да память успела ухватить эмблему на дверце кабины— черный олень, выгнув тугую шею, выставлял вперед большие, как два дерева, рога. Эта эмблема была мне знакома еще по началу войны. Принадлежала она какой-то части СС.

Вновь я услышал стон, на этот раз за своей спиной. Или это был просто вздох?

Я обернулся. Соседка моя, спрятавшись в глубину ниши, закрывала лицо руками. Плечи ее тряслись,

—

Что с вами? Вам плохо?

Она опустила руки, посмотрела на меня застывшими глазами.

—

Вы слышали?

Я кивнул головой.

—

Я третий раз уже вижу эту машину. Это такой ужас… Эти голоса, хриплые,