ЕСЛИ МЫ ЖИВЫ

тысячи лет сюда не ступала нога человека. Всего лишь два дня назад был я здесь, а у меня такое ощущение, будто вечность прошла с тех пор…

Шестьдесят человек…

Стой! А был ли здесь позавчера этот кол, подпирающий дверь? Помнится, я искал какую-нибудь тяжелую штуковину… Или я не заметил его потому, что он слишком легок?

Так оно и есть. Кольев сколько угодно в ограде, я мог выдернуть любой и не обратил внимания на этот…

Тридцать и тридцать… Шестьдесят человек. За что? В чем они виновны?..

Я присел на ступеньку крыльца.

Шестьдесят человеческих жизней…

Как-то надо вскрыть дверь. Если замок внутренний, то не спрятан ли где-нибудь ключ? А если щеколда, то где-нибудь должна торчать веревка, за которую надо потянуть.

Десять человек заплатили уже головой за мой вчерашний выстрел, еще десять заплатят завтра.

Имею ли я право на

такой

выстрел? Ведь теперь, когда я никого не нашел и уже не найду, этот выстрел нельзя оправдать никакими деловыми соображениями. Я только спасал свою собственную жизнь. Может быть, я должен спасти хотя бы этих десятерых человек?

Но ведь расстреливая нас пулями и страхом, именно этого и добиваются немцы — чтобы мы прекратили борьбу, чтобы мы сдались. А расстрелы… Станут ли они расстреливать меньше, если я заявлю о себе?

Я солдат.

«Вы мужчина, — сказал Галя, — у вас оружие…»

Имею ли я право сложить оружие?

Повернувшись к двери, я потрогал ручку, нажал ее. С легким скрипом дверь отворилась.

Черт побери! Это было так неожиданно, что я даже не сразу вскочил. Значит, здесь кто-то был? А может быть, и сейчас, притаившись в темноте, ждет, когда я сделаю еще один шаг?

Внутренняя дверь открылась, в щель блеснул слабый луч света, и звучный мужской голос спросил:

— Кто здесь?

Я остановился. Голос показался мне знакомым.

—

Ты, Сашко?

Невысокий человек, держа в руках коптилку, стоял на пороге, всматриваясь в темноту. Я узнал его.

—

Терещенко?! Вы… Вы дома…

Я вступил в сени. Он поднял коптилку, чтобы лучше рассмотреть меня, и лицо его стало злым и напряженным.

—

Вам что?

Он не узнал меня.

—

Мне говорил Грохотов, что у вас сдается комната.

—

Комната? — Он вздохнул облегченно. — Не знаю, подойдет ли вам. Она темная.

Посторонившись, он пропустил меня в комнату, вошел вслед за мной, поставил коптилку на стол, пододвинул табурет. Все это он делал молча, неторопливо, и, когда он опустился против меня по другую сторону стола, лицо его приняло обычное непроницаемое выражение.

—

Вы откуда? — спросил он, пристально вглядываясь в меня. В глазах его мелькнуло удивление: — Громов?..

—

Да. Я был у вас позавчера.

Он кивнул.

—

Понимаю. Меня не было в городе, а Васильчук…

—

Я чуть не нарвался там на засаду.

—

Там же дежурил Журба… Впрочем, он вас не знает.

Наступила тишина. Мы сидели друг против друга. Ходики на стене отстукивали секунды.

—

Умывальник там. — Он показал на дверь, ведущую в сени. — Бритва на комоде. Я подогрею чай.

—

Мне нужно видеть Махонина, — сказал я. — Сегодня.

Терещенко покачал головой.

—

Сегодня невозможно.

Он вышел в сени, вернулся с охапкой соломы, стал неторопливо растапливать печь.

—

Слушайте, Терещенко, это совершенно необходимо, и чем скорее — тем лучше.

От коптилки он зажег пучок соломы, сунул его в топку, пламя быстро охватило солому, красные блики заиграли на сосредоточенно спокойном лице Терещенко.

—

Или его тоже нет в городе?

Терещенко посмотрел па меня через плечо.

—

Да в чем дело?

—

Отряд начал крупную операцию в районе Соломира. Балицкий должен отвлечь немцев где-то здесь… Вернее, должен был. Вчера. Но, может быть, еще не поздно… Я пытался найти самого Балицкого, но и его не застал…

—

Он двенадцатого ушел из Кулишовки.

—

Куда? С какой задачей?

Терещенко пожал плечами.

С минуту мы молчали.

—

Радиостанцию у вас наладили?

—

Не знаю.

—

Значит, она все же была неисправна?

—

И этого я не знаю.

Опять наступила долгая пауза.

Эти три дня совершенно выбили меня из привычной колеи. С какой-то совсем иной меркой подходил я к явлениям, ко всему окружающему. Нащупать следы подпольщиков, найти Махони

на

— это стало для меня самоцелью, и в поисках я начисто забыл о всем том, что предшествовало моему уходу из плавней. Как-то растворились незаметно и бесследно исчезли раздражение, злоба… И дата — шестнадцатое число, в ночь на шестнадцатое — была, пожалуй, единственным, чем я помнил все время, что непрерывно двигало и подталкивало меня. До сегодняшнего дня.

Сегодня мне стало ясно, что я уже ничего не могу сделать. Еще полчаса назад я был во власти самых мрачных, самых безнадежных мыслей. Но вот я встретил Терещенко, и теперь, если бы это понадобилось, я смог бы пройти десять, и двадцать, и даже тридцать километров.

— Может быть, еще не поздно, — сказал я.

Терещенко посмотрел на меня вопросительно:

— Что?

— Передать Балицкому. По радио или как-нибудь иначе. Я обязательно должен увидеть Махонина. Сегодня же.

— Не раньше утра. Сейчас туда не пройти. В городе массовая облава.