курсе…
Сразу же за воротами он прошел вперед, я отстал от него метров на десять — пятнадцать. Мы свернули на Арнаутскую, прошли мимо уже знакомой мне Тракторной, мимо огорода, где копался когда-то Петька, поднялись в город и недалеко от элеватора свернули в поперечную улицу. Возле ворот небольшого двухэтажного домика Терещенко остановился, поджидая меня. Потом по скрипучей деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж. В голой, нежилой комнате с давно не мытыми окнами у стола сидел с немецкой газетой в руках человек в вышитой украинской рубахе.
Я стукнул дверью, он опустил газету, и я увидел скуластое лицо и узкие, чуть припухшие глаза.
—
Эге ж! — усмехнулся Синицын. — Пожаловал наконец… Тогда убежал, а сегодня, ядрена палка, сам в гости пришел. Где ж ты пропадал все это время?
Мне не понравились и это «ты» и «ядрена палка». Они, может быть, и уместны были для маскарада возле элеватора, но казались совершенно ненужными сейчас.
—
Терещенко передал бумаги, которые я принес… — сказал я, избегая обращения. — Что там с нашим отрядом? Где они?
—
В порядке твой отряд… Мы наладили рацию и вовремя передали Балицкому. И твой отряд уже не совсем тот, из которого ты пришел.
—
То есть?
—
Ты останешься пока здесь, а дальше будет видно.
Я посмотрел на него недоуменно. Здрасте-пожалуйста! Мало того, что с легкой руки Глушко я влип во всю эту многодневную путаницу, они еще хотят оставить меня в городе?
—
Нечего мне здесь делать.
Синицын аккуратно сложил газету, положил ее влево от себя и показал на скамью, стоявшую возле окна, на котором уселся Терещенко.
—
Двигай сюда эту штуку и садись. И не ершись ты, пожалуйста… Нам с тобой предстоит не один пуд соли съесть, и, если ты будешь каждый раз на людей кидаться — дела не будет. Тяни скамейку и садись.
Что они там задумали? Неужели они всерьез уверены, что я так и соглашусь превратиться в связника и буду сновать между обкомом и каким-нибудь отрядом, как челнок — туда и обратно? Пусть занимается этим кто угодно, а я всегда найду себе дело хоть в роли рядового бойца — если не у Глушко, то у Балицкого.
Я пододвинул скамейку и сел против Синицына. И хотя я не произнес ни слова, он неожиданно рассмеялся.
—
Ну, друже, и физиономия у тебя, будто ты уксусу хлебнул. Правду, видать, говорил Быковский: трудненький у тебя характер.
—
Вероятно, у Быковского есть к тому основания. У Глушко их еще больше.
—
У Глушко? — переспросил Синицы
н
и, помолчав мгновение, добавил: — Может быть… С твоим норовом, друже, вообще, я думаю, жить нелегко.
Терещенко шевельнулся за моей спиной, иоглянувшись, я заметил ухмылочку в его глазах. Впрочем, лицо его тотчас же приняло прежнее отсутствующее выражение.
—
А мы что — собрались здесь обсуждать мой характер? — спросил я.
—
Может быть, хватит на эту тему? — сказал Синицын.
—
Не я начинал.
—
Хорошо. Кончим все же.
С минуту мы все молчали. Терещенко поднялся.
—
Я пойду.
Синицын кивнул головой, проводил его взглядом, посмотрел на меня.
—
Ты вот что скажи, — снова заговорил он. — Ты, часом, ничего не заметил по пути такого… Необычного?
Я пожал плечами. Что мог или должен был я заметить? И что, с его точки зрения, могло быть необычным? Может быть, необычное для него, сидящего в городе, было самым обычным для меня
и наоборот?
— Румын ты, к примеру, не заметил?
Ответить я не успел. Улица за закрытыми окнами как-то сразу наполнилась необычным шумом: мерный, все нарастающий топот сотен ног, какие-то возгласы, лязганье металла.
Я подошел к окну, прислонился к стеклу лбом: из-за угла выдвигалась мышино- зеленая колонна пехоты.
Впервые в жизни видел я вражескую пехоту не через прорезь прицела, а вот так, вблизи, из окна, — пехоту, по-хозяйски заполнившую всю улицу. Правда, это была совсем не та немецкая пехота, какой рисовалась она мне по книгам, по фотографиям в немецких журналах и газетах. Нестройные, почти без равнения ряды, нечеткий шаг, расстегнутые воротники и закатанные рукава мундиров. Бросалось в глаза большое количество пожилых людей.
И все же я не мог не заметить, как удобно и ловко пригнано было снаряжение солдат, как вычищены и идеально смазаны винтовки и автоматы; я видел, как решительны и энергичны лица офицеров и унтеров. О, еще по сорок первому году я великолепно знал вездесущего и всемогущего немецкого унтера, приказ которого приковывал солдата к пулемету куда надежнее мифической цепи времен первой мировой войны!
—
Der Feldwebel hat mir befohlen![6]
— ответил мне мой первый пленный, один в течение двух часов удерживавший своим пулеметом наш контратакующий батальон.
—
Но ведь ты же видел, что все ваши отошли! — настаивал я. — И твой фельдфебель тоже!
—
Was konnte ich tun? Der Feldwebel hat mir befohlen! [7]
Колонна прошла — видимо, это был батальон, вряд ли больше, — вновь опустела улица, наступила тишина.
Я оглянулся. Синицын стоял рядом со мной. Он улыбался. Мне показалось даже, что он улыбался так, будто был доволен, обрадован чем-то.
—
Чему вы радуетесь? — спросил я.
Он посмотрел на меня своими узкими, с хитринкой, глазами.
—
А ты не понимаешь?
И опять я не смог ответить ему. Затихшая было улица вновь наполнилась, но на этот раз не шумом, а грохотом, сотрясавшим дома, заставившим задребезжать стекла.
Мы оба прильнули к окну.
Это опять шла пехота, но моторизованная пехота, посаженная на транспортеры. Один за другим шли тяжелые «мерседесы» и «бюссинги», по тридцать и сорок солдат с пулеметами и минометами сидело на каждой машине, и от гула моторов высоко дзенькали стекла, и мелкой зыбью колебался под ногами пол, и лица солдат под глубокими стальными шлемами были тверды и непреклонны, как лица изваяний. Потом машины с пехотой сменила артиллерия — и это были еще более мощные машины, — и за ними, тяжело покачиваясь на ухабах, подпрыгивая, поднимая облака пыли, тянулись с задранными вверх хоботами полковые пушки, и гаубицы, и тяжелые дальнобойные системы.
Это был парад, парад сокрушительной немецкой техники, и немцы могли только пожалеть о том, что улица была совершенно пуста и что весь этот демонстративный «психический» залп был выпален вхолостую.
С полчаса, вероятно, продолжалось это шествие материализованной,
Вы читаете ЕСЛИ МЫ ЖИВЫ
