как подзорную трубу, затем бросил. Нет, он не будет менять свое завещание, и плевать, если этот тип воспользуется наследством. Она поймет, какого человека бросила. Он вытащил все листочки туалетной бумаги из держателя, один за другим. Любит, не любит, плюнет, поцелует. Любит, любит, это из ее письма. Все время он, все время его, в каждой фразе она говорит об этом типе. Она так влюблена, что даже не отдает себе отчета, что это жестоко.
Письмо полно жестокостей. Жестоко «ласково погладить» лацканы плаща. Ему она может приласкать только верхнюю одежду. Жестоко называть его «дорогой мой». Жестоко говорить, что в холодильнике есть все, что надо на сегодня. Но если завтра в холодильнике уже ничего не окажется. Пусть подыхает, «дорогой мой». Она считает, что ужасно так заставлять его страдать, но это не помешало ей сегодня ночью с этим типом… Обедать с коллегами, будто бы это спасет положение! Это бессердечная доброта равнодушия, вот что. «Мне необходимо быть счастливой». А ему что, не нужно быть счастливым, а?
Он развернул письмо, подчеркнул все жестокие фразы, поставил на полях восклицательные знаки. Жаль, что у него нет рака. Если бы у него был рак, она бы не бросила его, у него было бы два или три счастливых года с ней. Внизу, на столике, рядом с софой, лежал золотой портсигар, который он ей подарил. Жестоко вот так бросить его здесь, безмолвного свидетеля ее мерзостей на софе с тем типом. Он поднял брови, слабо улыбнулся. Да, точно, каблуком он раздавил портсигар, а потом плюнул на софу. Правильно сделал. Вот, ты еще увидишь, каким я могу быть.
— Я голоден, — сказал он медвежонку. — Пойдем что-нибудь перекусим. — Вернувшись в кухню с Патрисом под мышкой, он постелил на табуретку старый номер газеты для женщин, положил на него хлеб и чесночную колбасу, любимую еду Мариэтты. Он вновь уселся на унитаз, как был, с расстегнутыми штанами, очистил от кожуры колбасу, обернул ее туалетной бумагой, чтобы не пачкать руки, откусил прямо от куска, улыбнулся медвежонку, сидящему напротив. Поесть — хорошо, это утешение, тем более, в компании. Противно, думаете, есть чесночную колбасу, сидя на сиденье унитаза? Ну и что. Его никто не любит. Он имеет право.
Склонившись над газетой, держа в одной руке колбасу, а в другой хлеб, он читал объявления, одновременно успокаиваясь. Ежемесячная гигиена современной женщины. Тампоны «Фемина» совершенно незаметны и находятся внутри тела. Высокая надежность впитывания. Во всяком случае, вряд ли этот тип будет приносить ей грелочки. Самые сексуальные модели лифчиков, с прочным устойчивым каркасом, необыкновенно удобные, а вот эта модель — единственный увеличивающий объем, даже из обладательницы самой маленькой груди он сделает неотразимую для мужчин роскошную женщину. Вот дряни, все думают только об одном.
— Я был слишком добр, это меня и погубило.
Ох, он подозревал иногда, что именно в этом дело, и пытался демонстрировать мужественность, но надолго его не хватало, он забывал, это было сильнее его. Он слабый — вот что, вот, в чем источник зла. Иногда, когда она была совсем невыносима, он сердился, но сразу после этого приходил и просил у нее прощения и на следующий день дарил подарки. Он и сейчас привез ей подарки из Сирии и Палестины, что теперь с ними делать? Есть же такие счастливчики, они все время сильные, им не надо стараться, у них это само собой получается. В ресторане официант никогда не подходил, когда он подзывал его, надо было повторить несколько раз, но разве это его вина? Разве он виноват, что быстро смущался, что боялся не понравиться, что робко улыбался, когда с ним говорит начальник? Все дело в гормонах. У него недостаточно хорошо работают железы, она заставила его за это заплатить. Он высоко поднял руку с куском чесночной колбасы, погрозил потолку.
— Нет Бога, нет никакого Бога.
Все, колбаса съедена. Нужно все время стараться что-то есть, чтобы не было так плохо. Во рту противный привкус от чеснока. Он вытер жирную руку о пижаму. Быть грязным — месть. Платье везде липкое. Этот тип вовсю пользовался ее ягодицами. Вот до чего он дошел, какие пошлые мысли лезут в голову. Несчастье делает пошляком. Ладно, хорошо, он пошляк, пожиратель колбасы. А вот, что касается Бога… Он вытащил еще листик туалетной бумаги, обернул расческу, как в детстве, изображая подобие губной гармошки, исполнил свадебную песнь Моцарта. «Сладостным браком в храме любви ты наши судьбы соедини». Он остановился, снял бумажку, провел расческой по волосам, зачесал их на лоб, потом назад, потом опять на лоб.
Сидя на своем троне одиночества, он расчесывал волосы и опять взлохмачивал их. Иногда, для разнообразия, он зарывал их расческой в подобие гнезда, потом с силой раскручивал, с наслаждением наносил себе вред, вырывая целые пряди. Или еще он оттягивал пижамную куртку, проводил расческой по волосам на груди, упершись при этом глазами в первые попавшиеся строчки из Папулиной книги, но ему ничего не удавалось понять про различные способы выведения пятен. Но чтение как-то смягчало горе, затягивало его мутной пеленой. Затем он вновь начинал причесываться.
Непрерывно действуя расческой, вперед-назад, вперед-назад, он читал, проговаривая губами каждое слово, чтобы попытаться проникнуть в их смысл, чтобы понять. Она так любила взбитые сливки, и, когда их больше не оставалось, скребла пустую тарелку ложкой, как маленькая девочка. Этот тип, небось, на такое и внимания не обращает, не оценит никак. Он встал, штаны упали, оголяя зад, он еще раз без надобности потянул за цепочку, только чтобы чем-то заполнить тишину дома, чтобы слышать реальный звук, чтоб не быть таким одиноким.
Вновь усевшись на стульчак, он слушал журчание наполняющегося бачка и маниакально орудовал расческой. А что, ему только и осталось радостей в жизни, что терзать свои волосы. Нужно хотя бы немного радости, чтобы суметь вынести горе, чтобы жизнь продолжалась, он теперь знал это, и радость может быть любой, даже самой жалкой и идиотской. И к тому же, когда он причесывал волосы, укладывал их так и сяк, даже вырывал — он не был столь одинок. Это было общение с собственными волосами. Это были отношения с собственными волосами. Его волосы составляли ему компанию.
Он сидел и мучил волосы, мучил своих товарищей по несчастью, и при этом вновь прокручивал в голове утраченные счастливые моменты. «Монинг ти», который он приносил ей в постель по воскресеньям. Он входил с чашкой, такой довольный. Доброе утро, лапушка. Как спалось моей лапушке? Вот чаек для моей лапушки! Она так крепко спала, что сначала открывала только один глаз, вырвавшись из сна и не понимая, что происходит, и он обожал ее, когда она вот так смотрела одним глазом. Родная моя, родная. Потом она выпрямлялась, открывала второй глаз и брала двумя руками чашку, еще неловкая со сна, с взъерошенными, как клоун, волосами, о, какой красивый клоун.
— Вот чаек для моей лапушки, — прошептал он.
Ох, шикарно, говорила она и брала чашку, ох, спасибо тебе, говорила она, и склонялась над чашкой, и сердце его прикипало к ее лицу, пока она пила. Он внимательно наблюдал за ней, чтобы определить, понравился ли ей приготовленный им чай, и ждал одобрения. Вкусно, говорила она после второго или третьего глотка, вкусный чай, говорила она охрипшим утренним голосом, голосом маленькой девочки. И тогда он, гордый, что удалось сделать вкусный чай, гордый тем маленьким счастьем, которое ему удалось дать ей, которое он углядел на ее сонном, полудетском лице, держал наготове руку, чтобы подхватить чашку, если та вдруг наклонится в ее нетвердой руке. Ох, шикарно, а теперь я еще посплю, говорила она.
— Ох, шикарно, а теперь я еще посплю, — шептал он.
Допив, она возвращала ему чашку. Я укутаюсь, ладно, говорила она, поворачивалась к стене, ложилась на бочок, подтягивала одеяло к подбородку, сворачивалась клубочком, ему очень нравилось, когда она сворачивалась клубочком. Отдыхай, родная, спи спокойно, я попозже принесу тебе завтрак, через часик, хочешь? Она говорила в подушку «да». Иногда она говорила «дауау», зевая, так ей хотелось спать, и снова сворачивалась в клубочек. Ох, как радостно было смотреть, как ей удобно, как уютно ей в этой позе. Перед тем как уйти, он наклонялся к ней, чтобы еще раз взглянуть на ее лицо, и заботливо поправлял одеяло. Однажды, когда он принес ей утром чай, она сказала, что он хороший муж.
— Но тогда почему, боже мой, почему? — прошептал он и вцепился в волосы внизу живота, стараясь вырвать побольше.
После «монинг ти» и ванны он приносил ей завтрак в постель, он был так счастлив ей услужить и не обращал внимания на взгляды Мамули, если встречал ее на лестнице. Он так аккуратно, красиво все раскладывал на блюде, тосты, масло, варенье. Она сама делала бутерброды, и он радовался, что она намазывает много масла, в нем же витамины. Он смотрел, как она ест, он любил смотреть, как она ест, как
