осторожно открыл дверь, взглянул направо, потом налево. Никого. Он втащил внутрь блюдо, быстро закрыл дверь на два оборота, вынул ключ, положил его под подушку, лег.
Сидя в кровати — блюдо дружелюбно лежало на коленях, — он улыбнулся. Вкусно пахнет эта яичница с ветчиной. Три маленьких друга. Вот, и у него есть завтрак, причем, даже более обильный, чем у некоторых счастливчиков. Да, но для счастливчиков эта еда по утрам — всего лишь прелюдия к жизни во внешнем мире, она пополняет организм калориями для деятельности в среде себе подобных. А для него это цель жизни, маленький абсолют, десять минут одинокого, насыщенного счастья. Он развернул «Le Temps», выходя таким образом во внешний мир, но предаваясь при этом грустному наслаждению пищей. Он знал, что через год, или позже, или раньше, он покончит с собой, но тем не менее спокойно жевал свои рогалики, густо намазанные маслом и джемом. Жалко, что не принесли еще банку от джема, с шотландским офицером на этикетке. Очень интересно есть и смотреть на этикетку, она составляет тебе компанию.
Его короткое счастье закончилось, он встал. Где ключ? Он искал повсюду, делал рукой жесты, как будто поворачивает ключ, это помогает искать. Наконец он нашел его под подушкой и приоткрыл дверь. Он смотрел в коридоре на ботинки, которые ожидали у соседних дверей. Ноги счастливцев — их связи: говорят же, что волка ноги кормят. Сегодня ночью, в два часа, у него было идиотское искушение утащить какие- нибудь из коридора и положить к себе на кровать. Он наклонился, чтобы лучше рассмотреть их. Какие они счастливые, все эти начищенные ботинки, стоящие рядом, в рядок, как они уверены в себе! Да, точно, уверены в себе. Их хозяева живут в отеле, потому что у них есть цель в жизни. А он наоборот.
Шаги. Он быстро закрыл дверь, повернул ключ. В дверь постучали. Это был лакей, который спросил, можно ли прибрать в комнате. Нет, попозже. Вновь стало тихо, он изобразил па испанского танца перед зеркалом, прищелкивая пальцами, как кастаньетами. Подумаешь, ну, несчастен. Счастливцы тоже умирают. Удостоверившись, что коридор вновь безлюден, он быстро выставил блюдо назад, прикрепил к ручке табличку с надписью «Не беспокоить», быстро закрыл дверь на два оборота, высунул язык. Спасен!
Заботливо перестелив постель, он прибрал комнату, стер губкой пыль. Мы содержим в порядке наше маленькое гетто, наше маленькое гетто должно радовать глаз, сказал он тихо, как бы по секрету. Он переставил два кресла, которые стояли слишком близко друг к другу, сложил книги, которые создавали беспорядок, симметрично разложил сигаретные пачки, в середину поставил пепельницу. Да, улыбнулся он, в гетто всегда маниакально поддерживают порядок, чтобы поверить, что все в порядке, чтобы заменить счастье. Он прошептал, что таковы, уважаемые господа, развлечения одиночек, потом пропел, что «радость любви длится лишь миг», специально пропел тонким голосом, почти женским, просто чтобы чем-то заняться, чтобы развлечь себя, спел с чувством, чтобы излить свою неистраченную любовь. Ох, пыль на столике у изголовья! Он быстро провел губкой по мрамору, вытряхнул ее в окно. Все эти маленькие людишки внизу спешат куда-то, у всех есть цель, все стремятся к себе подобным. Он опустил шторы, чтобы их не стало. Он опустил шторы, чтобы не знать, что есть какой-то внешний мир, надежды, успехи. Да, раньше он выходил, чтобы побеждать, чтобы очаровывать, быть любимым. Он и был любимым.
В сумерках он бродил по комнате, нахмурив брови, вырывая у себя время от времени волосок. Изгой, изгнанник. Ему остается лишь один вид деятельности во внешнем мире — коммерция, операции с деньгами; точно как его предки в Средние века. С завтрашнего дня он откроет лавочку и станет ростовщиком, а на двери повесит медную табличку. И гравер сделает на табличке надпись «Благородный ростовщик». Нет, лучше сидеть здесь погребенным в этом отеле «Георг V» и утешаться комфортабельной жизнью. Здесь, в этой комнате, он имеет право делать, что хочет, говорить на иврите, читать наизусть стихи Ронсара, кричать, что он монстр с двумя головами, с двумя сердцами, что он целиком и полностью еврей, целиком и полностью француз. Здесь, в одиночестве, он может носить благородный шелк из синагоги на плечах и даже, если ему заблагорассудится, нацепить на лоб трехцветную кокарду. Здесь, одинокий и замкнувшийся, он не будет больше видеть недоверчивых и подозрительных взглядов тех, кого он любит, но кто не любит его. Ходить каждый день в синагогу? Но что у него общего с этими благопристойными ворчуггами в котелках, которые ждут не дождутся конца службы, не забывают о своих коммерческих или светских интересах, приподнимают шляпу, когда мимо проходит важная персона, и умиляются, когда во время обряда бармицвы их одетый в настоящий, как у взрослого, костюмчик и маленький котелочек сынок читает из Торы. Убоявшись внезапно Всевышнего, он рассказал восемнадцать благословений из субботней службы.
Мы с тобой любим друг друга, улыбнулся он отражению в зеркале, и пошел глядеть в замочную скважину. Да, закрыто на ключ. Для пущей уверенности он закрыл на собачку, проверил, попробовав открыть дверь. Дверь не открывалась. Значит, он в убежище, в безопасности. Мы теперь наедине, сказал он и юркнул в теплую, противную постель, улыбнулся заговорщически, его же еще и табличка на двери охраняет. Он укрылся одеялом, поелозил ногами, чтобы почувствовать мягкость простыней, вновь улыбнулся. Кровати — не антисемиты.
Он зажег лампу у изголовья, вновь взял «Le temps» — окно в жизнь, из которой он был изгнан, проглядел светскую хронику и дипломатические новости. Но на каждой странице он наталкивался на министров, генералов, послов. Слишком много послов, они уже повсюду. Вероналу, чтобы не стало этих хитрецов, осторожных холуев, бывших льстивых секретарей доверчивых наивных министров иностранных дел. Он улыбнулся, вспомнив, что Проглот теми же словами ругал послов, когда видел их на страницах журналов. Ну, в конце концов, через тридцать лет все эти хитрецы умрут. Да, но в ожидании этого они счастливы, они находятся при исполнении своих никчемных обязанностей, энергично действуют, звонят по телефону, раздают приказания, производят действия и обратные им действия, не помнят, что должны умереть.
Он закрыл глаза, попытался уснуть. Вчерашняя телеграмма должна была ее успокоить. Сплошная ложь, что дела почти улажены, что он скоро вернется. Склонившись над столиком у изголовья, он достал конверт, запечатанный воском, посмотрел на него, положил обратно. Не спится, веронал не подействовал. Он встал, осмотрел комнату. След пальца на зеркале. Он протер платком. Некрасиво выглядит разобранная кровать. Он застелил ее как следует, застелил по-еврейски, с любовью. Разгладить простыни, аккуратно подвернуть края, ровно положить покрывало.
Застелив кровать, он пошел спросить совета у зеркала над умывальником. Он признался бородатой голове напротив, что ничего больше не понимает, улыбнулся, чтобы в голову пришли хорошие мысли, которые все не появлялись. Долго намыливал руки — все же какое-то занятие, это маленькое нормальное дело как-то придает надежды. Затем он сбрызнулся одеколоном, чтоб вновь обрести вкус к жизни, чтобы осмелеть. Бедняга Дэм. Правильно, что я тоже страдаю. Перочинным ножичком он поскреб жесткую кожу, поскреб тщательно, с удовольствием посмотрел на белую пыль, которая падала, образовывая маленькую кучку. Не слишком впечатляющее развлечение. Лучше выйти, пройтись по улицам. Да, пусть у нас будет минимум социальной жизни. Он засмеялся, чтобы представить себе, что их двое.
Одевшись, он попрощался со своим отражением в зеркале. Ужасна эта борода, как у заключенного. Не хватает духу побриться. Не могут же его арестовать за ношение бороды. И костюм у него, кстати, с Сэвилроу,[22] это вполне компенсирует бороду. Он открыл дверь, тотчас закрыл ее. Что скажут лакей и горничная, если увидят убранную кровать? Нельзя показывать себя с плохой стороны. Он спешно разобрал кровать, приоткрыл дверь, огляделся. В коридоре — никого. Он устремился вперед, прикрыв нижнюю часть лица платком, как если бы у него болели зубы, и надвинув шляпу на эти мерзкие красивые глаза, выдающие его происхождение. Позвонить лифтеру? Нет, в лифте на вас больше обращают внимание, потому что им скучно, нужно себя чем-то занять. На лестнице спокойнее. Он спустился, прикрывая нос платком. Холл пересек еще быстрее, потупив глаза, чтобы вдруг не увидеть старых знакомых.
На улице Марбеф он заметил надпись мелом на стене, прошел мимо, отвернувшись. Не знать. Но внезапно ему непреодолимо захотелось обернуться, он посмотрел, прочел. Сколько же пожеланий смерти евреям в этих их городах любви к ближнему. Может быть, какой-нибудь славный парень пожелал его смерти, хороший сын, который приносит своей старушке-матери цветы. Чтобы больше не встречать стен, он вошел в пивную. В надежде поймать обрывки разговоров, он сел неподалеку от пожилой симпатичной пары, заказал двойное виски. Да, надо быть веселым. Он развернул «Illustration», валяющийся на мраморном столике, — и вздрогнул. Нет, написано не «еврей», а всего лишь «зверей». Старик шепнул что- то на ухо своей жене, которая приняла безразличный вид, тотчас выдающий маленький заговор, и обвела зал беглым взглядом, прежде чем остановить его на хорошо одетом бородаче. Потом она обменялась с
