мужем проницательным, заговорщическим, хитрым, оценивающим, масляным взглядом, искрящимся лукавым пониманием. Да, да, конечно, улыбнулась она, показав щербатые зубы, покрытые зеленоватым налетом. Поняв, что обнаружен, он встал, бросил на стол деньги и ушел, забыв про виски.
Бродя по улицам, этим рекам-кормилицам одиноких изгнанников, он грыз жареный арахис, купленный у себе подобного, старого еврея из Салоник с седыми вьющимися волосами и нежными глазами одалиски, шел и шел, иногда останавливаясь перед витринами магазинов готового платья, выуживая из пакетика орешки, осыпающиеся тонкими коричневыми чешуйками на лацканы пиджака, рассматривал восковые манекены с румяными лицами, такие безупречные и довольные жизнью, беспрестанно радующие глаз, а затем вновь пускался в путь, разговаривая вполголоса сам с собой, иногда улыбаясь, заходя в магазины, выходя оттуда с вещами, которые составят ему компанию в его комнате, которые будут его знакомыми, на которые он будет смотреть, будет любить их.
В магазине игрушек он купил маленького лыжника на шарнирах и сердоликовые шарики. Накладной нос из картона привлек его внимание. Он купил и нос тоже, сказав продавщице, что тот понравится его сынишке. На улице он вынул лыжника из пакетика, взял за маленькую ручку, покачал. Они гуляют вместе. А вот книжный. Он остановился, зашел, купил «Тайну попугая», детектив, рожденный маленьким мозгом толстой старой англичанки. Цветочный магазин. Он остановился, зашел, заказал три дюжины роз в отель «Георг V», но не осмелился назвать свое имя. Номер триста тридцать, это срочно, для друга. Я люблю тебя, ты знаешь, прошептал он, выходя на улицу. В общем-то, флорист был с ним очень мил. Он хлопнул в ладоши. Давайте-ка развлекаться, прошептал он.
Один-одинешенек в огромном городе, он брел, волоча свое сердце вдоль улиц, шел и шел. Увидел двух офицеров, которые, весело и громко болтая, шли навстречу, подумал, что они имеют право громко разговаривать. Чтобы утешиться и обрести компанию, он купил плитку молочного шоколада. Съев его, пошел дальше, снова одинокий. Он шел, с мутным взглядом, с полуоткрытым ртом, шел как-то вяло, шаркая ногами, напевая тихо, но с выражением веселую песенку, чтобы заполнить пустоту. Достав из кармана «Тайну попугая», он стал читать на ходу, чтобы не думать.
Перед церковью — толпа. Он остановился, сунул книгу под мышку, посмотрел туда. Красный коврик на ступеньках. Важные служки требуют, чтобы по бокам поставили цветочные горшки. Появляется швейцар-охранник с большой алебардой. Свадьба, кто-то женится с большим размахом. Дорогие автомобили. Дама в небесно-голубом протягивает руку генералу в перчатках. Он униженно скрылся, напевая, чтобы изгнать беса тоски, покачивая лыжником.
Он вздрогнул, заметив слева от себя полицейского, который шел с той же скоростью. Он принялся фальшиво насвистывать, чтобы показать, что его совесть чиста, изобразил равнодушную, беззаботную, невинную полуулыбку. Ненавижу тебя, подумал он. Может, чтобы избежать подозрений, спросить его, как пройти на площадь Мадлен? Нет, лучше вообще не заводить никаких отношений с полицией. Ускорив шаг, он перешел на другую сторону. Я тебя сделал, прошептал он и пошел дальше, методично прочищая горло, одиночка, порциями выдающий свои мысли посредством покашливания.
Витрина фотографии. Он остановился, чтобы посмотреть на кроткие, избавленные от повседневной злобы лица. Когда люди позируют фотографу, они улыбаются, становятся добрыми, на душе у них празднично. Приятно посмотреть, видишь все лучшее в них. Какое открытое лицо у этого рабочего в новом костюме, он стоит, заложив ногу за ногу, придерживая лежащую на столике книгу. Хватит. Он перешел на другую сторону, заметив скверик с деревцами. Сел на скамейку. Все эти проходящие мимо люди делают целую кучу ненужных вещей, ходят к парикмахеру и на выставки бытовой техники. Но вот спасти его, когда он их об этом попросит, спасти его, подписав петицию, — ни за что. Болтать с парикмахером, да, целыми часами разглядывать пылесосы, да, спасти человека — нет. Все эти женщины идут мимо, считая, что будут вечно живыми, изящно идущими по тротуарам, стучащими каблучками.
Маленький старик присел на скамейку, поздоровался. Ты говоришь мне «здравствуй», потому что не знаешь, кто я. Хорошая нынче погодка, сказал старик, но прошедшие на неделе дожди пагубно отразились на его ревматизме. В его возрасте, с этим ревматизмом да еще с больным желудком. Когда он поднимает руки, у него кружится голова, а это не годится, если работаешь маляром, он больше не может красить потолки, не может вовсе работать на лестнице, исключено, приходится довольствоваться временными работами по отделке. А вы, кем вы работаете? Я скрипач, сказал Солаль. Это дар Божий, или он есть, или его нет, сказал старик. Беседа продолжалась, становилась все более дружеской. Да, все его дружбы теперь всегда будут лишь мимолетными. Четверть часа с незнакомцем, и конец. Что поделаешь, надо подбирать эти крохи, внимательно слушать старого маразматика. Вот уже больше года он не говорил ни с кем, кроме нее. Заметьте, что все французы — индивидуалисты, сказал старик. Это тоже проявление дружбы. Человек выложил ему лучшее, что только есть в его маленькой головке, шикарное умное слово, которое он где-то прочел или услышал у приятеля. Теперь он смакует его, наслаждается им. Очень приятно употреблять более сложные слова, чем принято в твоей среде. В общем, во всем виноваты евреи, заключил старик. Конечно же, без этого не обойдешься. Бедный невинный старик. Солаль, как карманник наоборот, незаметно опустил в карман старика банкноту, пока тот наивно расписывал злые проделки и козни евреев. Он встал, пожал морщинистую руку, улыбнулся блеклым голубым глазам и ушел. Этот философ, Сартр, написал, что человек совершенно свободен, но морально ответствен за свой выбор. Буржуазная идея, идея защищенного и охраняемого обществом человека.
Улицы, улицы. Столкнулись две машины, полицейский составляет акт, собралась группа зевак, они обсуждают происшествие. Он слушает, вмешивается в спор, поражаясь глубине своего падения, — но ведь это так прекрасно. Группа анонимна, там никого не опознают и не обдают холодом. И это — общественная жизнь. Он в группе, все принадлежат ей, все высказывают свое мнение, все соглашаются, улыбаются друг другу, все на равных, все братаются, все ругают виновного водителя, все любят друг друга.
Группа распалась. Любовь закончилась. Он пошел дальше, пересек скверик. Ребенок, качаясь, семенил навстречу неверной походкой пьяницы. Какой прелестный этот малыш, совсем не опасный, уж точно не ненавистник евреев. Он захотел его поцеловать. Нет, слишком уж беленький, через двадцать лет вырастет в антисемита. Он вышел из скверика. Мимо прошел полк, Иностранный легион, потому что белое на фуражках. Счастливые эти парни из легиона. Послушные, исполнительные, бравые, ни секунды не одинокие. Он заметил, что идет вслед за полком презренным строевым шагом — постыдным изобретением человечества, идет под музыку, подле лейтенантика с разбойничьей физиономией и длинными бакенбардами. А если ему записаться в Иностранный легион? У них не спрашивают документов, он запишется под вымышленным именем. Например, Жак Христиан.
Он опять прошел мимо той церкви. Уже никаких ковриков. Сегодня ночью одной девственницей станет меньше. Жаль, их и так раз, два, и обчелся. Колокола на церкви зазвонили, но не для него. Они призывали счастливчиков, избранных, велели им прийти исполнить сладостный долг, прийти согреть друг друга, быть вместе, в тепле, вместе, как те звуковые волны, которые они запускают в воздух, волны счастья, согласия, общности, льющиеся одна за другой. Может, окреститься? Не по убеждению, он не сможет, но чтобы иметь право быть здесь, чтобы его приняли. Он умнее их и страстнее, он будет даже более рьяным католиком, чем они, не веря при этом в их догмы. Но он сумеет так оперировать их догмами, так убедительно их доказывать цитатами, станет священником или монахом, видным религиозным оратором, все его будут уважать и любить. Сколько будет связей, сколько дружб. Да, все будут любить. Другой полицейский посмотрел на него пристальным невидящим взглядом коровы на лугу. Он перешел на другую сторону.
Улицы, улицы. Он шел и шел, с оскудевшим сердцем и подозрительным взглядом, шел и шел, грустный еврей, фальшиво напевающий что — то себе под нос, время от времени он выпучивал глаза, чтобы себя позабавить, а то принимался грызть арахис, маслянистого спутника одиночества, иногда он заходил в салон игр, чтобы полюбоваться падением шаров электрического бильярда, иногда бормотал что- то, широко жестикулируя. На Пасху он поедет в Рим и будет славить Папу вместе с восторженной толпой. Никто не узнает, кто он, он может кричать «Да здравствует Папа». По радио рассказывали о бурлаках на Волге. О, вот страна, где люди гостеприимны, при встрече целуют в уста. Давай, говори, иди, только не стой, говори хоть что-нибудь. Причуды писателя питают его творчество. Возьмем вот этого, минута, когда он с маниакальным упорством борется с узлом на галстуке, этой ничтожной минуте он будет обязан своеобразием своего произведения, фактурностью и точностью деталей. Как он боится привлечь внимание. Он опускает глаза, чтобы казалось, что они его не видят. Подозреваемый с рождения. Сделают ли они из
