гроза. Опять воцарилась тишина, месье Дэм задрожал. Пойти взять пальто? Нет, это ее разозлит.
— А кстати, Антуанетта, — спросил он спустя некоторое время, — в какую статью бюдзета мы записем расходы на этот прием?
— В личные расходы Адриана, — сказала она и встала. — Спокойной ночи, я ложусь спать.
В без пятнадцати одиннадцать в гостиной оставались только двое мужчин и шесть птифуров. Месье Дэм, теперь удобно завернувшийся в просторное шерстяное пальто, подал мысль, что пора идти спать, добавив, что у него болят ноги и слегка расстроился желудок. Адриан ответил, что на всякий случай посидит еще несколько минут. Месье Дэм пожелал ему спокойной ночи и направился к двери походкой человека с обострением ишиаса. У порога он обернулся.
— Для меня это было сто-то, — сказал он.
Отправив Марту спать, он приготовил себе чудесную маленькую грелочку, проверил все дверные замки, выключил газовый счетчик и решил не беспокоить Антуанетту и лечь в комнате для гостей. По правде говоря, он немного побаивался ее сегодня и предпочитал держаться на расстоянии.
И вот — счастье месье Дэма, проскользнувшего в чистую постель, на прохладные простыни. Маленькие радости — тем самым более осуществимые и полноценные — когда все суставы расслабляются в коротком радостном танце, потом ноги находят грелочку, играют с ней немного, потом ноги вылезают наружу, чтобы на мгновение замерзнуть, потом одна нога пролезает под грелочку и слегка ее приподнимает, и все уже немного по-другому. Тем хуже для этого господина, что он не пришел. А ему и в своей кровати неплохо.
Внезапно на улице засверкали вспышки молний, грозно загрохотал гром, и с неба обрушился мощный ливень. «Какая страсная гроза, — прошептал маленький старичок и улыбнулся от ощущения покоя и уюта. — Как же хорошо дома, в тепле и сухости, в укрытии любимого дома». «Бедные бродяги без крыши на головой, — подумал он, укладывая ноги на грелочку, которая была совершенно такой, как надо: теплой, но не обжигающе-горячей. — Да, бедные бродяги, странствуют по дорогам, укрываются поддеревьями, несчастные». Он вздохнул с искренним сочувствием, в то время как в соседней комнате его супруга любовалась под одеялом акциями «Нестле» на предъявителя, которые она приобрела втайне от всех.
Он заткнул уши восковыми шариками, подаренными мадам ван Оффель, выключил ночник у изголовья и, улыбаясь, повернулся к стене. Ох, да, здоровье у него в порядке. Двадцать лет он еще всяко протянет. Надо завтра сказать Марте, что он симпатизирует социалистам. Тогда в случае революции она может свидетельствовать в его пользу. Он снова улыбнулся. Как же он хорошо покрасил белилами трубы на кухне. А все потому, что купил краску лучшего качества и положил три слоя. Завтра утром он посмотрит, высох ли третий слой. Он уже, может быть, высох. Что, если сходить на минутку и проверить?
Выйдя на кухню в ночной рубашке и в тапочках, он склонился к трубе, проверил ее пальцем. Ох, правда, все высохло! Он улыбнулся трубам, сияющим белизной, любя их всем сердцем.
Стоя в гостиной, Адриан Дэм развязал галстук, махнул виски, закусил последним птифуром и в очередной раз посмотрел на часы. Десять минут двенадцатого. Нужно бы подождать еще пару минут. Ох, он прекрасно знал, что этот тин не придет, но вдруг все-таки позвонит. Все же перед семьей не так неудобно, если он позвонит, чтобы извиниться, Господи, хотя бы чтоб объясниться.
— Так прокатить… Это уже ни в какие рамки не лезет. Если только он не умер.
Ясное дело, умри он, это было бы вполне удовлетворительное объяснение. В таком случае следует прийти на его погребение, он этого вполне заслужил. На похоронах важных шишек можно завести полезные знакомства. Но он же вовсе не умер, Адриан это чувствовал, не такой он человек, чтобы просто взять да помереть, он казался молодым и здоровым. Самое странное, что он сказал Мамуле, что точно придет. Что ж тогда, боже мой, что же? Какое право он имеет на подобные выходки? Сначала он не приходит ужинать, вся эта икра псу под хвост, боже мой, а потом он обещает прийти точнехонько в десять, и хоть бы хны! Нет, нет, это непростительно!
— Если только он забыл адрес?
Нет, совершенно не подходит. Если бы он забыл адрес, мог бы посмотреть в телефонной книге. Никаких оправданий, действительно только внезапная смерть. Да и вообще, ясно было, что он не позвонит. Боже правый, да такие штуки нельзя проделывать, даже если ты Папа Римский! Но ведь он теперь — чиновник ранга «А». Гроза тут же стихла. Да, ранг «А»-то остается.
В четверть двенадцатого, после второго виски, он вышел из салона, медленно поднялся по лестнице, отмечая каждую ступеньку грязным ругательством, под аккомпанемент яростного храпа Мамули из ее спальни. На лестнице второго этажа он остановился. Может, зайти обсудить все с Ариадной? Это бы его утешило, и он мог решить с ее помощью, как вести себя завтра утром, если зам генсека не вызовет его для объяснений, и, главное, как добиться от него извинений для Мамули и Ариадны — все-таки двух дам. Извинившись, он может сохранить лицо. Да, если завтра до обеда его не вызовет зам генсека, надо попросить встречи, это будет просто, он в хороших отношениях с Уилсон, он подарил ей миндальное печенье, когда приехал с Лазурного Берега. Может, все же постучать к Ариадне? Она, должно быть, уже спит, она не любит, когда ее будят. Нет, не стоит туда идти. С ней вообще непросто в такие дни.
— Было бы шикарно, если б у него случился сердечный приступ с потерей сознания, это бы извинило то, как он нас прокатил, а даже если это какая-то невероятная история, плевать, были бы лишь принесены достойные извинения семье, да и мне тоже, лишь бы он меня не презирал. Боже правый, да пусть расскажет любую ахинею, больше мне от него ничего не надо. Завтра нужно сразу спросить его, не помешало ли ему приехать плохое самочувствие, подать ему идею что-нибудь присочинить, и тогда честь моя спасена. Да, но если после всей этой истории я буду искать с ним встречи, он может подумать, что я хочу его в чем-то упрекнуть. Тьфу ты, ну и влип.
В комнате он с отвращением бросил новый смокинг на стул. Напялив старую пижаму, он некоторое время стоял возле кровати, уставившись в пустоту, как будто разглядывая в ней свои беды и несчастья. В конце концов, у него есть право ее разбудить, ведь сейчас исключительный случай. Он переоделся в новую, свежевыглаженную пижаму, сунул ноги в новые шлепанцы, махнул расческой по круглой бородке. Одиннадцать часов двадцать шесть минут. Да, нужно пойти.
— В конце концов, муж я ей или кто?
Выйдя из ванной, она в спешке вытиралась и сушила волосы, потому что обязательно нужно было попасть в постель до половины двенадцатого, это последний срок, иначе — катастрофа. (Эта барышня из богатой семьи имела целый ряд специальных маленьких привычек, всегда придирчиво вслушивалась в свое состояние и придавала огромное значение усталости, исцеляющему усталость отдохновению и приносящему отдохновение сну. Принцип, унаследованный из закона племени д'Облей, заключался в том, что, если ляжешь спать после одиннадцати, может возникнуть бессонница, несущая душе мерзость опустошения. Боязнь поздно лечь, передаваемая из поколения в поколение, маниакально преследовала женских представителей семейства д'Облей, более праздных, нежели мужские его представители, и поэтому более склонных к тревожному самоанализу, более озабоченных тем, что они называли «психическим здоровьем», следящих за тем, чтобы не переутомляться, часто устраивать себе передышки, дабы «о себе позаботиться», и, прежде всего, не ложиться поздно. Поэтому частенько степенная беседа в гостиной прерывалась одной из этих дам, которая, внезапно бросив вышивку, вскрикивала как ужаленная: «Какой кошмар, без двадцати одиннадцать, пора в душ!» И на следующее утро первой мыслью этих самых дам было порасспросить друг друга с взаимным живым интересом, как спалось — со всеми подробностями и тонкостями, как полагается специалисткам в данном вопросе, например: «Да, я спала хорошо, но не совсем хорошо, во всяком случае, не так глубоко, как позавчерашней ночью». В детстве и юности Ариадна д'Обль свято чтила правило одиннадцати часов, многократно повторяемое ее тетушкой Валери. Это с детство привитое уважение сохранилось и поныне. Однако в юности, возможно под влиянием русской подруги, она предпочла, как продвинутая барышня, отодвинуть момент отбоя на полчаса. Но уже после половины двенадцатого начиналась паника перед возможной бессонницей.
С облегчением — последний предел не был перейден — она улеглась в постель в одиннадцать двадцать девять и сразу же выключила свет. В темноте она улыбнулась. В дверь не звонили с того момента, как она поднялась к себе. Значит, этот хам не явился. Дэмы посрамлены.
— Ловко придумано, — прошептала она, свертываясь клубочком.
Она уже погружалась в сон, когда в дверь тихо постучали. Кто уж, как не он. Что ему еще надо? Она
