Из ванны она появилась уже в шотландском берете, который никак не сочетался с вечерним платьем, и принялась расхаживать по комнате тяжелым уверенным шагом опытного альпиниста.
— Вот я и в родных Гималайских горах, покоряю вершины страны вечной ночи, где нет места смертным, и лишь последние боги еще держатся на ледяных вершинах под яростными порывами горных ветров. Да, Гималаи — моя родина. Ом мани падме хум! О жемчужина, заключенная в лотосе! Это у нас, тибетцев-буддистов, такая религиозная формула. Предо мной озеро Ямрок, или Ямирок, самое большое озеро Тибета! Слава богам! Лха Джала!
Склонимся же пред священными знаменами! О-ля-ля, я задыхаюсь, шутка ли, шесть часов подъема на этом разреженном воздухе, я не могу больше! И вообще, мне надоело быть тибетской женщиной, ведь нам надо иметь несколько мужей. У меня лично их четыре, и это означает четырехкратное вечернее полоскание горла, учетверенный храп ночью и четыре тибетских национальных гимна поутру. На днях собираюсь с ними всеми развестись. Ох, как же мне плохо живется!
Она прошлась по комнате, обняв себя руками за плечи, с удовольствием прикидываясь дурочкой, укачивая себя каким-то заунывным напевом, все больше кривляясь, по-идиотски выворачивая внутрь носки туфель. Остановилась перед зеркалом и изобразила уже совершенно слабоумную, выкатив глаза, разинув рот и высунув язык, носки вместе — пятки врозь. Отомстив себе подобным образом, она улыбнулась, снова став прекрасной, положила шотландский берет на место и растянулась на кровати, задумчиво прикрыв глаза.
Так, нужно успокоиться, есть у меня один прием, как будто я бьюсь со страшной силой об стенку, дзинь, бум, отлично, а теперь еще сильнее, на всех парах в стену, как снаряд, бумм, замечательно, голова слегка треснула, это полезно и к тому же очень приятно, мне сразу стало лучше, просто шикарно, в доме никого нет, я свободна до самого вечера, интересно, как там мой лягушонок, утром что-то было не очень, надо ему снова обработать рану йодом, бедный мой шпунтик, такой терпеливый, безропотный, не жалуется, хотя ему наверняка щиплет, ну что делать, мой миленький, это для твоего же блага я тебя мажу этим мерзким йодом, он еще пока такой слабенький, надо мне ему давать что — нибудь такое питательное, укрепляющее, я возьму его погулять в сад после сиесты, ты увидишь, как там хорошо, тебе понравится, будем с тобой пить чай, устроим пикник на траве, а что, если стать несравненной укротительницей тигров, буду в высоких сапогах входить в клетку, властный щелчок кнута, повелительный взгляд, глаза мечут искры — и двенадцать устрашенных тигров отступают, зарыдав, пардон, зарычав, ну и, короче, оглушительные аплодисменты, нет, скорее первым аплодирует красавец дирижер, и все вслед за ним, а я даже не кланяюсь, я стою недвижимо, с отстраненным видом, и разочарованно удаляюсь, увы, это неправда, а когда мне было лет десять-одиннадцать, я должна была вставать в семь утра, чтобы в восемь быть в школе, но я ставила будильник на шесть, чтобы успеть представить, что я лечу солдата-героя, надо принять два порошка аспирина, два порошка — это лучше, чем две таблетки, как-то более по-мужски, я тогда смогу заснуть, хорошо? Хорошо, моя родная, нуда, ты моя родная малышка, а вообще, не надо аспирина, я уже и так спать хочу, ох, как классно, что темно, ничего толком не видно, я обожаю полумрак, я тогда себя ощущаю самой собой, мне так хорошо в постели, я шевелю ногами туда-сюда по кровати, чтобы насладиться одиночеством, без хазбенда, безо всякой скверны, я, видимо, так и засну в вечернем платье, что ж, тем хуже, главное — заснуть, когда спим, мы не так несчастны, бедный Диди давеча весь сиял, когда дарил мне этот браслет с бриллиантами, но я тоже была на высоте, я ему не сказала, что терпеть не могу бриллианты, но он славный, только вот трогает меня все время, это раздражает, я сначала дергаюсь, а потом делаюсь неподвижной, как в гробу, сверху кладбищенская земля, никак не вздохнуть, я задыхаюсь, я же верую в бессмертие души, черт возьми, не зря же столько народу в семье были священниками, возможно, здесь, у меня в комнате, сейчас находятся десять маленьких коал, они спят кружком каждый в своей люльке, скрестили лапки на груди, и у каждого такой симпатичный толстый нос, я их уложила спать, а перед сном накормила эвкалиптовыми листьями, ох, не могу больше с открытыми глазами, это все веронал, который я вчера приняла на ночь, он еще действует, я выпила его слишком много, надо, по крайней мере, снять мои любимые белые атласные туфельки, нет так нет, слишком я устала, слишком хочу спать, останусь в них, они мне не мешают, ладно, хватит болтать, спокойной ночи, дорогая, приятных снов.
Она сидела на краю кровати в вечернем платье, ее била дрожь. Это сумасшедший, она заперта в одной комнате с сумасшедшим, и ключ тоже у этого сумасшедшего. Позвать на помощь? Нет смысла, дома- то никого нет. Он уже ничего не говорил. Стоял к ней спиной и изучал в зеркале свое долгополое пальто и надвинутую на уши шапку.
Она содрогнулась, заметив, что теперь он наблюдает за ней в зеркале, улыбаясь и поглаживая жуткую белую бороду. Ужасающим было это задумчивое поглаживание. Ужасающей была беззубая улыбка. Нет, главное, не бояться. Он же сам сказал, что бояться ей нечего, он только хочет поговорить с ней, а потом сразу уйдет. Но мало ли что, это же сумасшедший, от него можно чего угодно ожидать. Внезапно он обернулся, и она почувствовала, что он сейчас заговорит. Да, надо делать вид, что внимательно слушаешь.
— В «Ритце», в тот судьбоносный вечер, на приеме у бразильского посла, я увидел вас и сразу полюбил, — сказал он и снова улыбнулся, сверкнув двумя клыками в черном провале рта. — Как мог попасть бедный старик на такой шикарный прием? Увы, только как лакей, лакей в «Ритце», подающий напитки министрам и послам, всякой швали, похожей на меня в былые времена, когда я был молод, богат и всемогущ, когда меня еще не постигли упадок и нищета. В этот вечер в «Ритце», судьбоносный вечер, она явилась мне, благородная среди плебеев, и казалось, что мы одни в этой толпе карьеристов, охотников за успехом, жадных до чинов и наград, похожих на меня в былые времена, и мы одни изгнанники, только я и она, такая же, как я, мрачная и презирающая эту толпу, ни с кем не вступающая в разговор, лишь самой себе подруга, один взмах ресниц — и я узнал ее. Это была она, неожиданная и долгожданная, избранная в этот судьбоносный вечер, избранная с первым взмахом ее длинных изогнутых ресниц. Она, божественная Бухара, чудесный Самарканд, изысканная вышивка на шелке. Она — это вы.
Он остановился, поглядел на нее и еще раз улыбнулся: беззубая улыбка убогой старости. Она справилась с дрожью, опустила глаза, чтобы не видеть этой ужасной обожающей улыбки. Терпеть, молчать, изображать доброжелательность.
— Другим нужны недели и месяцы, чтобы полюбить, и полюбить едва-едва, так что им еще необходимы встречи, общие интересы, взаимное узнавание. Для меня все уложилось в один взмах ресниц. Считайте меня безумцем, но постарайтесь мне поверить. Взмах ресниц, и она посмотрела сквозь меня, и для меня в этом слились и слава, и весна, и солнце, и теплое море, и кромка прибоя, и моя вернувшаяся юность, и рождение мира, и я понял, что все, кто был доселе — и Адриенна, и Од, и Изольда, и другие спутницы моей молодости и моего величия, все они — лишь прислужницы перед ней, лишь предвестницы ее появления. Да, никого до нее и никого после, я могу поклясться в этом на Священном Писании, что я целую, когда его проносят мимо меня в синагоге, переплетенное в золото и бархат, эти священные заповеди Бога, в которого я не верю, но которого почитаю, до безумия я горжусь моим Богом, Богом Авраама, Богом Исаака, Богом Иакова, и я дрожу как осиновый лист, когда слышу Его имя и Его слово.
А теперь послушайте, какое случилось чудо. Когда ей надоело стоять в толпе презренных болтунов, снующих в поисках полезных связей, она отправилась в добровольное изгнание в маленький соседний зал, совершенно пустой. Она — это вы. Такая же, как я, добровольная изгнанница, она не подозревала, что я наблюдаю за ней из-за штор. Так вот, слушайте, она подошла к зеркалу, поскольку, как и я, больна зеркалами, это болезнь одиноких и несчастных, и потом, думая, что никто ее не видит, она подошла вплотную и поцеловала свои губы в зеркале. Это был наш первый поцелуй, любовь моя. Моя безумная сестра, моя возлюбленная, моя возлюбленная с этого первого поцелуя, подаренного ею себе самой. О, ее стройность, о, ее длинные изогнутые ресницы в зеркале — моя душа зацепилась за эти длинные изогнутые ресницы. Взмах ресниц, поцелуй в зеркале — и я понял, что это она и что это навсегда. Считайте меня безумцем, но постарайтесь мне поверить. И вот она вернулась в большой зал, а я так и не подошел к ней, не заговорил с ней, я не хотел вести себя с ней так же, как с остальными.
А вот еще проявление ее величия, послушайте. Несколько недель спустя, на закате, следуя за ней вдоль озера, я увидел, как она остановилась и заговорила со старым мерином, и она говорила с ним с такой почтительностью, моя дорогая безумица, как со старым дядюшкой, и старый ломовой конь мудро и
