Она наверняка в это время тоже намыливается, подумал он, стоя в душе. Он был радостно возбужден, ведь скоро он увидит ее, но все равно не смог подавить усмешку: два бедных создания в одно и то же время в трех километрах друг от друга натирают себя, отмывают себя как посуду, каждый желая понравиться другому, они похожи на актеров перед выходом на сцену. Актеры, да, смешные актеришки. Актер и он, давеча стоявший перед ней на коленях. Актриса и она, царственно протягивающая руки, чтобы поднять его, с этим ее «вы мой властелин, объявляю во всеуслышанье», она, наверное, считает себя шекспировской героиней и гордится собой. Бедные любовники, обреченные играть комедию благородства, в плену жалкой жажды совершенства. Он встряхнул головой, изгоняя демона. Хватит, не мучь меня, не разъедай мне душу, оставь мне мою любовь, дай мне любить ее чистой любовью, дай мне быть счастливым.
Выйдя из ванной, где он специально провел очень много времени, чтобы поменьше осталось ждать встречи с ней, голый и тщательно выбритый, выбритый для нее, он начинал танцевать, танцевать оттого, что вскоре увидит ее, он двигался изящными мелкими шажками, благородной поступью испанского танца, уперев руку в бедро, пальцами другой прищелкивал в воздухе, внезапно топал каблуком или прикладывал руку козырьком, чтобы в безумии своем разглядеть вдали возлюбленную, затем танцевал русский танец, шел вприсядку, выкидывая перед собой одну за другой свои длинные ноги, поднимался, хлопал в ладоши, оглашал комнату воинственным криком, вытягивался в струнку, кружился, падал, вставал, аплодировал себе за то, что вскоре увидит ее, улыбался себе, любил себя, любил ее, любил ту, которую любил. Ох, он жил тогда, жил как никогда прежде!
В такси, несущем его к ней навстречу, он пел как безумный, и шум мотора перекрывал его голос, и он упрашивал шофера ехать побыстрее, уговаривал мчаться с головокружительной быстротой, сулил бешеные деньги, обещал даже расцеловать его по прибытии и вновь распевал о том, что мчится к ней, пел с такой дьявольской радостью, что однажды выкинул в поля свое самое красивое кольцо, пел, пел, бесконечно пел о том, что мчится к ней, о, песнь его нетерпения, его ужасающего счастья, о, бессмысленный гимн юности, и он пел, пел, бесконечно воспевал победу своей любви, и любовался собой, любимым, в стекле машины, гордясь своей красотой, своими зубами, что он так красив для нее, торжествовал, что едет к ней, его ожидающей, и вот он замечал ее издали, на пороге, под сенью роз, о, слава, о, явление, вот она, любимая, единственная, исполненная прелести, и слава Всевышнему, Всевышнему во мне, шептал он.
Их первые вечера, чудесные беседы, прерываемые столькими поцелуями, целомудренные передышки, о, наслаждение рассказывать любимому о себе, узнавать все о любимом, нравиться ему в своих рассказах. Она вдохновенно рассказывала ему о своем детстве, об играх с Элианой, о песне, которую она сочинила, и маленькие девочки распевали ее по дороге в школу, рассказывала о дядюшке, о тетушке, о Варваре, рассказывала о сове Магали и кошечке Муссоне, таких прекрасных душой созданиях, столь рано ушедших, о своей к ним нежной привязанности, показывала ему свои детские фотографии, свои школьные тетрадки или даже давала ему читать свой дневник и была счастлива тем, что он знает о ней все, что он имеет на нее полное право, или с серьезным видом говорила о своем отце, и он изображал напряженное уважительное внимание, и наградой ему был ее глубокий вздох, ее гордость таким уважением, которое возвышало, оправдывало, разрешало их любовь.
Какое чудо — разговаривать с ним и глядеть в зеркало, видеть там их вместе, знать, что все это взаправду, что он принадлежит ей, что она принадлежит ему. Чудо — разделять с ним все, доверять ему все самое сокровенное, свои подростковые увлечения, свои мечты, своего придуманного отшельника, ныне исчезнувшего, и противного буржуа, упавшего в снег от ее выстрела, и как она билась о стены и тело ее дробилось на части, о, чудо — чувствовать его братом ее души, который понимает ее до конца, лучше даже, чем она сама. О, чудо — быть братом и сестрой, о, чудо — вместе смеяться.
Она рассказывала ему о любимой музыке, иногда вставала и играла ему пьесы на пианино, а когда завершала игру, смотрела на него, чтобы увериться, что ему они тоже нравятся, и целовала его руки. Если ему что-то не нравилось, она тоже переставала считать эти пьесы такими уж прекрасными, замечая, что он прав. О, эта жажда ощущать с ним полное единство, любить лишь то, что любит он; она спрашивала, какие книги он любит, чтобы прочитать их и, в свою очередь, полюбить.
Бесконечные разговоры, это перемирие на дружбу, которая внушала в них уверенность, что их союз рожден духовной близостью, а не только телесной, о, вечно новое наслаждение рассказывать друг о друге, блистать, быть остроумными, благородными, прекрасными, совершенными. Два комедианта, занятые лишь тем, чтобы нравиться друг другу, выставляться друг перед другом и гарцевать, думал он в очередной раз, но это не имело для него значения, все было великолепно, и она вся была так очаровательна, даже ее улыбка примерной девочки перед камерой фотографа, когда он говорил ей о ее красоте, и даже ее женевский выговор, и все по-детски образованные швейцарские числительные.[9] Он любил ее.
Однажды утром она пригласила его поужинать с ней в восемь часов вечера. Это была их первая совместная трапеза. Она была ужасно горда тем, что все приготовила сама, особенно же гордилась щавелевым супом, с важностью поставленным на стол. Любимый, это все я сделала, с начала до конца, это щавель из нашего сада, я собрала его сегодня утром. Она восхищалась возможностью кормить своего мужчину, она умилялась зрелищем преданной супруги, верной служанки с поварешкой в руке, скромно разливающей суп. О, счастье смотреть, как он ест. Она ощущала себя домохозяйкой и восхищалась собой. И им тоже восхищалась. Гуд тейбл маннерс, говорила она про себя, наблюдая за ним. Счастье еще — изображать рассудительную супругу. Когда он попросил третий кусок шоколадного пирога — нет, дорогой, хватит, это слишком, сказала она наставительно. Этим же вечером он слегка порезал палец. Как же она была счастлива лечить его, мазать ранку йодом, бинтовать палец и целовать повязку, как добрая мама.
Однажды вечером, обычным вечером их юной любви, когда он спросил ее, о чем она думает, она повернулась к нему, резко взметнув подол платья — она знала, что это движение его пленяет. Я думаю, что я в восхищении от знакомства с вами, сказала она. В восхищении, обрадовавшись неожиданному звучанию слова. Она засмеялась, принялась ходить туда-сюда, зная, он любуется ею, чувствуя, что платье облегает ее в правильных местах. А теперь о чем вы думаете, спросил он. Я думаю о том, что мне жаль себя, потому что вся моя жизнь пройдет в сплошном желании нравиться вам, надевать слишком высокие каблуки и слишком узкие юбки, кружить платьем, как накануне, а-ля мадемуазель де ля Моль, это довольно грустно, мне это неприятно, я становлюсь женщиной, и это ужасно. Она встала на колени, поцеловала ему руку. Какой кошмар все-таки эта потребность то и дело вставать на колени. Скажите: храните меня, храните меня всегда, сказала она ему.
Как же хороша она была, коленопреклоненная, глядящая на него и сжимающая двумя руками в немой мольбе его ляжки, такие стройные ляжки ее мужчины. Разрешите мне смотреть на вас, сказала она и отодвинулась, чтобы видеть его целиком, подробно изучив его, улыбнулась, о, безупречные зубы юности. Она весит примерно шестьдесят килограмм, и из них сорок килограмм воды, подумал он. Я влюблен в сорок килограмм воды, подумал он. О чем вы думаете, спросила она. О Тими, ответил он. Она попросила его рассказать о ней, она любила рассказы об этой замечательной, увы, безвременно умершей кошке. Он рассказывал всякие пустяки, что иногда Тими была толстой и ворчливой, иногда миниатюрной и кроткой; иногда ела за троих, не переставая при этом мурлыкать и склонившись над миской с кормом; иногда сидела, прекрасная как изваяние, тихая, терпеливая, чудесная; иногда казалось, что она вспоминает былые времена, незапамятные времена. Еще, попросила она. Тогда он рассказал, что Тими постоянно хотела, чтобы ее ласкали, потому что постоянно ощущала изначальный природный страх перед опасностью, а ласки ее успокаивали. Когда тебя ласкают, ты вне опасности. Меня тоже надо успокоить, сказала она и приблизилась к нему. Он обнял ее, она откинула голову, раскрыла губы как распускается цветок, и они впивали друг друга подробно и тщательно, неутомимо и ненасытно, и это был их язык, торжественный и яростный язык юности, долгая битва влажных уст, слившихся губ и переплетенных языков. Теперь ниже, осмелилась она неслышно прошептать.
Теперь ниже, осмеливалась она иногда неслышно шептать после поцелуев, стыдясь своей просьбы, иногда сама приоткрывая верх платья, и он склонялся над обнаженной грудью, она тотчас же закрывала глаза, чтобы не было так стыдно, как будто она ни при чем, как будто не знала, что грядет волшебная ночь,
