и она войдет в эту ночь, внимательно запоминая все ее нежности, о, она, размякшая и растаявшая, онемевшая, всем существом прислушиваясь к восхитительной агонии, иногда нарушая тишину стоном наслаждения, иногда благодарно гладя его по волосам, иногда осмеливаясь прошептать ему, что теперь другую. Я люблю тебя, тут же добавляла она, чтобы оправдаться, чтобы добавить духовности, и вновь стонала, прикрыв глаза, бессмысленно и животно хрипела, шумно втягивая слюну, рожденную наслаждением, пока он склонялся над другой ее грудью. Ох, пусть так будет подольше, пусть он не сразу приступит ко всему остальному, осмеливалась она подумать.
Когда он отстранялся, чтобы посмотреть на нее, такую беззащитную перед ним, такую красивую, она не шевелилась, поникнув головой, раскрыв губы, глупо улыбаясь, радуясь, что так беспомощна, что всецело в его власти, ожидая продолжения, и вновь длилась бархатная ночь, восхитительная пытка склоненного над ней любовника. Но вдруг она брала его за плечи, притягивала к себе, просила, чтобы он был в ней.
О, эти первые ночи, долгие ночи, заполненные невнятным бормотанием, бесконечные порывы страсти, сплетения тел, высказанные шепотом тайны, тяжелые быстрые удары, удары в исступлении.
Ариадна слепо подчиняется ему, жертва на алтаре, смыкая порой зубы на шее любимого в жалостном укусе. О, ее закатившиеся глаза, глаза святой, глаза мученицы, она спрашивает его, счастлив ли он в ней, хорошо ли ему в ней, просит его хранить ее, всегда хранить ее. О, эти первые ночи, смертельная битва тел, о, священный ритм, первый ритм, вздымающиеся чресла, глубокие удары, быстрые бессмысленные удары, неумолимость мужчины, ее страстная покорность, о, как вдруг она выгибается навстречу своему мужчине.
После пыла страсти, усталая и благодарная, с синими кругами вокруг глаз, она тихо ласкала его обнаженное плечо, говорила ему о том, что называла их союзом, тихонько шептала о радости, которую он ей доставил, спрашивала еще тише, счастлив ли он был с ней. Он отвечал ей, и сам что-то спрашивал, и понимал всю смехотворность такой беседы, но это не имело никакого значения, ибо никакая женщина никогда не была ему столь желанна. Он любил эти передышки, наполненные нежностью, эти ласки, эту дружескую болтовню, братские поцелуи. Мы опять люди, человеческие существа, думал он и прижимался к ней, а она ерошила ему волосы.
Так веселы они были во время этих передышек, такой пустяк мог их развлечь, они смеялись, когда она рассказывала историю Ангелины, савойской крестьянки, которая нарочно делала вид, что жалеет коровушку, на что умное животное отвечало жалостным «му-у». Ариадна разыгрывала дуэт, сначала говорила за Ангелину: «Бедная Зорька, кто побил Зорьку? (Для полного правдоподобия она произносила «хто побив».) Потом она изображала корову, которая мычала свое «му-у» как мученица. Апофеозом истории был, конечно, ответ коровы. Иногда они мычали вместе, чтобы оценить по достоинству хитроумие коровы. Видно, они были не особо пристрастны. Они были веселы и дружелюбны, смеялись по любому поводу, смеялись, если он рассказывал про котенка, который развлекал себя тем, что боялся стула, или рассказывал о своем страхе перед жирными жужжащими мухами с зеленым блестящим брюхом, или он издевался над всеобщим банальным восхищением бабочками, этими летающими гусеницами, такими вялыми, а если их раздавить, из них сочится противная лимфа, а крылышки у них всегда так безвкусно раскрашены, как будто их расписывали старые девы в стародавние времена. О, как им хорошо было вместе, они были как брат и сестра и целомудренно целовали друг друга в щеки. Однажды, когда они лежали рядом, она попросила его сочинить стихотворение, которое начиналось бы «Помню тот чудесный край», и он с ходу сочинил:
«Помню тот чудесный край,/ Весь из золота и роз,/ Там смеются и играют,/ Там ни горя нет, ни слез./ Тигры крошек-зайцев там/ Не пугают на прогулке,/ Там бродяжкам-старичкам/ Ариадна дарит булки». Конечно, она поцеловала его руку, и ему стало стыдно за ее восхищение.
Если после пыла страсти он закуривал сигарету, ее это огорчало, она видела в этом недостаток внимания и даже некоторое святотатство.
Но она ничего не говорила ему, принимая все как есть. Женщины иногда бывают очень тактичны.
Иногда он доверчиво засыпал возле нее. Охваченная нежностью, она любила смотреть на него, спящего, оберегать его сон, сон незнакомца, которого она рассматривала с какой-то странной жалостью, незнакомца, который теперь был всей ее жизнью. Я впустила постороннего в свое сердце, думала она и в тишине говорила ему множество слов, самых безумных, самых молитвенных, таких слов, которых он никогда не услышит въяве. Мой сын, мой властелин, мой мессия, осмеливалась она сказать про себя, и, когда он пробуждался, ее охватывала безумная радость, о, это превосходство любящей женщины. Она прижималась к нему, обнимала крепко-крепко, в восторге оттого, что он жив, и он с безумной силой обнимал и целовал ее в ответ, ужаснувшись походя костям скелета, которые он ощутил под кожей цветущих щек, и снова целовал прекрасное тело, зная, что оно застынет однажды в смертной муке, и желание возвращалось, и она раскрывалась навстречу его желанию, которое она боготворила. Возьми же свою женщину, говорила она.
Мой хозяин, говорила она, благоговея под ним, и плакала от счастья, когда он был в ней. Мой хозяин, говорила она, и это было так безвкусно и так восхитительно, и ему было стыдно за такую ее экзальтацию, но как же интересно было жить. Я твоя женщина, твоя жена, говорила она и брала его за руку. Я — твоя жена, говорила она, и, чтобы лучше это понять, просила его: пользуйся мной. Пользуйся своей женой, любила она говорить ему. Обливаясь потом и всхлипывая под ним, она говорила ему, что она его жена и его покорная служанка, тише воды ниже травы, бесконечно повторяла ему, что любит его. Я любила тебя прежде, люблю сейчас и буду любить всегда, и всегда будет сейчас, говорила она. Но если бы в ту ночь в «Ритце» у меня не хватало двух передних зубов, двух жалких костяшек, стонала ли молитвенно она бы сейчас подо мной? Две костяшки, каждая весом три грамма, итого шесть граммов. Ее любовь весит шесть граммов, думал он, склонившись над ней, и трогал ее, и обожал.
О, их первые ночи, о, их благородные бурные слияния, неистовые страсти, о, Ариадна, в его объятиях становившаяся иной, припадочной, отстраненной, о, Ариадна потерянная, Ариадна ужасная, испускающая стоны и хрипы невыносимого ожидания, пристального ожидания, внимательного ожидания грядущей радости, Ариадна, закрывающая глаза, чтобы ускорить его приближение, о, ее патетический призыв близкой радости, ее зов любимого. Только вместе, любовь моя, подожди меня, любовь моя, дай мне, дай, любовь моя, говорила она изменившимся голосом, и он падал на нее с черных небес, чудовищно одинокий, и смерть дрожала в их телах, и жизнь возвращалась по капле, и триумфальный вопль, превращение его жизни в изумительную смерть, его жизнь переходила в нее, она принимала этот изобильный дар, и она, счастливая, обхватывала его, чтобы сильнее ощутить его конвульсии, и он валился на нее без сил, а под ним расцветал огромный кровавый цветок. Ох, останься, останься, умоляла она, нежная кудесница, не покидай меня, и она прижималась к нему, вбирала его в себя, обволакивала его, чтобы помешать ему уйти, чтобы хранить его в себе, нежная кудесница.
Однажды ночью, когда он решил, что пора расставаться, она вцепилась в него, сказала, что еще рано, стала умолять его остаться, объяснила ему по-французски, а потом и по-русски, что она его жена. Не покидай меня, не покидай меня, заклинал серебряный голосок. Он умирал от желания остаться, но нужно же было поддерживать в ней жажду видеть его, никогда не скучать в его присутствии, не испытывать пресыщения. Ему было стыдно прибегать к такому жалкому трюку, но так было нужно, он должен быть тем, кто уходит, тем, по кому страдают. И он пожертвовал своим счастьем ради высших интересов их любви, встал, чтобы уйти, вновь закурил.
Непослушными еще губами она попросила его не смотреть и подошла к зеркалу у камина. Одернув платье и поправив прическу, она сказала, что теперь смотреть можно, и повернулась к нему с великосветской улыбкой, будто забыв обо всех давешних вольностях. Он поцеловал ей руку, она с благодарностью приняла этот знак уважения, ведь женщинам так нравится, когда их уважают после всех их хрипов и влажных признаний. Одарив его новой улыбкой представительницы правящего класса, она напомнила ему о русском обычае посидеть на дорожку. Он сел, она устроилась у него на коленях и приоткрыла губы.
В коридоре она попросила его остаться еще на минутку. Нет, сказал он, улыбаясь. Ее потряс этот спокойный отказ, она подняла на него глаза, исполненные муки и восхищения, и затем благовоспитанно проводила его до такси и даже открыла ему дверь машины. Не обращая внимания на шофера, она склонилась и поцеловала ему руку. Завтра, в девять, напомнила она вполголоса, затем закрыла дверцу и
