заинтересованные в них. Рябушинские, Пальчинские и Рамзины ещё со времён «бывшей» жизни сидели за одними столами и дышали одной атмосферой. Было время – все они были единомышленниками. Прошло десять лет, и одни старые специалисты порвали былые связи, а другие их сохранили.
Известный книжный график Евгений Кибрик молодым парнем в 1936 году проиллюстрировал знаменитого «Кола Брюньона» Ромена Роллана. На Всемирной выставке в Париже в 1937 году эти иллюстрации получили серебряную медаль. А весной 1931 года Кибрик приехал с творческой агитационной бригадой ЦК ВЛКСМ на строительство Бобриковского химического комбината на Валдайской возвышенности.
Голая серая равнина, ветер, угрюмый пейзаж с недостроенными газгольдерами. Москвичей встретил комсомольский секретарь строительства – маленький весёлый чёрный парень с оторванными кистями рук. Раздвоенные кости предплечья – и для еды, и для письма, и для «рукопожатия».
Этот секретарь и рассказал, что проект комбината был составлен так, что заводы строятся, а электростанция для них уже сдана. Стройплощадку под Соцгородок химиков вырубили подчистую, и до ближайшего деревца – три километра. Да и руки он потерял в аварии, происхождение которой было явно вредительским.
Это и был метод работы коллег Рамзина. Они закладывали в проекты цехов дорогие мраморные полы, а в ответ на недоумение отвечали, что, мол, новый труженик должен работать в дворцах. Это был действительно «профессорский» класс подрывной работы.
Где-то хватало ума заменить мрамор на цемент, а кое-где и проходило.
Против новой России пошло меньшинство старых специалистов – примерно один из дюжины. Но под подозрением оказывались и остальные одиннадцать. Кто-то из них оказался и под несправедливым арестом. Но вот что писал из британской тюрьмы на индийской территории Джавахарлал Неру своей юной дочери Индире Ганди:
«Есть старая русская пословица: «У страха глаза велики». Она удивительно верна независимо от того, идет ли речь о младенцах или же о странах и обществах. Нервы у большевиков всегда напряжены, и глаза у них расширяются при малейшей провокации, ибо империалистические страны всячески стараются уничтожить коммунизм, затевая с этой целью всевозможные маневры и интриги. У большевиков достаточно часто имелись основания для беспокойства, и даже внутри страны им приходится сталкиваться с многочисленными попытками саботажа…»
Да, глухая, а то и открытая злоба буржуазных специалистов на Советскую власть родилась в один день с Советской Россией. И сразу же приняла формы прямой гнусности. Чего стоила одна забастовка, провозглашённая Пироговским обществом в 1917 году! Великий хирург в гробу, наверное, переворачивался, глядя, как порочат его имя те, кому сама профессия предписывала
И врачами саботаж не ограничивался.
Осенью 1918 года видный кадет профессор Карташев говорил в Гельсингфорсе (Хельсинки): «Мы уже не те кадеты, которые раз выпустили власть. Мы сумеем быть жестокими».
Кто же собирался быть жестоким в составе, скажем, кадетского подпольного «Национального центра» на территории РСФСР? Вполне цивилизованные люди: инженер Штейнингер – совладелец патентной конторы «Фосс и Штейнингер», профессора Котляревский, Муравьёв, Устинов, Сергиевский, Муралевич, Каптерев, Фельдштейн, бывший попечитель Петроградского учебного округа Воронцов…
Профессора-экономисты Плетнёв, Букшпан, Кафенгауз были всего лишь «техническими экспертами» центра.
Этот «Национальный центр» готовил сдачу Петрограда Юденичу. И шанс у него был – в заговоре участвовали крупные военные, служившие в Красной Армии: адмирал Бахирев, начальник сухопутного отдела штаба Балтфлота полковник Медиокритский, начальник штаба 7-й армии полковник Люндеквист, начальник авиаотряда Ерёмин.
В министры-председатели правительства намечался профессор Технологического института Быков.
Директора Института экспериментальной биологии Кольцова мы знаем как генетика, «пострадавшего» в конце тридцатых годов. А в 1920 году он был казначеем «Национального центра», хозяином конспиративной квартиры и явки для курьеров Колчака и Деникина.
Инженер Жуков готовил взрывы на железной дороге Пенза – Рузаевка, чтобы не допустить переброски войск с Восточного фронта на Южный.
О научных премиях Альфреда Нобеля знает весь мир. Но в 1918 году существовали и ещё одни «нобелевские» премии. Их назначил перед отъездом из России член правления акционерного общества нефтяных предприятий «Нобель» Густав Нобель русским служащим фирмы за саботаж указаний Советской власти и экономический шпионаж. Среди «лауреатов» были профессор Тихвинский, лаборант «Главнефти» Казин, начальник технического управления «Главнефти» в Москве Истомин, председатель «Главнефти» в Петрограде Зиновьев.
Финансирование и «присуждение» премий было прервано лишь с раскрытием в 1921 году заговора «Петроградской боевой организации». Руководил ею, между прочим, профессор Таганцев – бывший член «Национального центра».
Так что у более поздних угольного «Шахтинского дела», рыбной «Астраханщины» и обширной «Промпартии» были глубокие, прочные корни.
Осенью 1929 года прошла чистка Академии наук СССР. Примерно сотню (из примерно полутора тысяч) сотрудников уволили, некоторых – арестовали. Среди уволенных далеко не все были учёными, и эту чистку никак нельзя было сравнить с увольнением более сотни университетских профессоров царским министром просвещения Кассо за семнадцать лет до этого – в 1911 году.
Но даже в 1936 году далеко не все академики голосовали за исключение из Академии эмигрировавших химиков Ипатьева и Чичибабина. Эти двое, став выдающимися мастерами своего дела, так и не стали русскими патриотами. Такие, как они, и представляли остатки того «белоподкладочного» слоя, который всегда помнил о своём дворянстве больше, чем о долге перед народом Родины.
Даже выдающийся русский математик Лузин, которому наука в СССР обязана многим, в тридцатые годы две трети своих работ публиковал на… французском языке. Кончилось тем, что ему мягко намекнули: мол, ваши идеи, академик, не станут менее привлекательными, если будут становиться известными миру на языке родных осин.
Да, каждый выбирал своё и получал своё. Но даже получая «путёвку ОГПУ» на, скажем, Беломорканалстрой как заключённый, инженер-вредитель к окончанию строительства канала мог стать не только свободным человеком, но и орденоносцем, вновь крупным руководителем.
Судьба многих такой и оказалась, в том числе – и судьба профессора Рамзина. Осуждённый на расстрел, он был помилован. Вначале занимался научной работой в заключении, потом его освободили.
Рамзин был действительно крупным учёным, получил орден Ленина и Сталинскую премию, но «промпартийные» страницы его жизни написал всё-таки он сам, а не Сталин.
Сталин же писал вместе с Россией её новую историю. На страницах этой истории было много ошибок, помарок, зачёркиваний, корявостей и клякс. Однако эти страницы, где летопись перемежали репортажи, где сиюминутное смешивалось с вечным, а наивное с новаторским, читал весь мир.
Равнодушных или снисходительных к началу тридцатых не осталось. И друзья и враги всё лучше понимали, что Россия Сталина – это, похоже, всерьёз.
И всё чаще и те и другие тревожились и задумывались, хотя и по разным причинам.
Не лучше прямого промышленного саботажа оказывался и саботаж нравственный. Бывший конногвардейский офицер Георгий Осоргин в «нэповские» годы занялся перекупкой. Принимал у знакомых – «бывших людей» – драгоценности, золото и перепродавал маклерам-евреям.
Знакомые считали его «безупречно честным» человеком: брал «определённый процент» и «не обманывал». Когда его спрашивали, почему он – офицер, дворянин – занимается маклачеством, Осоргин с гордостью отвечал:
– Я присягал государю-императору и Советской власти служить не хочу.
