ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ
Рассказ впервые опубликован в сборнике Кроули «Военная хитрость» (
Пассажиры спустились на раскаленный песок платформы. Это была станция пересадки — из тех, что на много миль далеки от города, а окрестности которых сулят еще меньше, чем на обычной карантинной станции.
Первым из поезда вышел человек, в котором безошибочно можно было узнать англичанина. Вытаскивая багаж из вагона с помощью спутника, он не переставал сетовать:
— Положительно позор для цивилизации, что нет прямого поезда на такой станции, как эта, важной станции, сэр, я бы даже сказал, сердцевине — если мне позволена будет метафора — ветки, что обслуживает весь Макшир к югу от Трима. А нам еще ждать по меньшей мере час, и, одному Богу известно, вдруг все два, а то и три. И, конечно, бара ближе, чем в Фетломе, не найдешь, а если мы туда и доберемся, там не окажется приличного виски. Говорю вам, сэр, это настоящий позор для железных дорог, которые устраивают такое, для страны, которая этого не пресекает, для цивилизации, которая подобное позволяет. То же самое случилось здесь со мной в прошлом году — хотя, к счастью, ждать пришлось всего полчаса. Но я написал в «Таймс» решительное письмо на полколонки, и будь я проклят, если его напечатали. Конечно, наша так называемая независимая пресса, я мог бы и сразу догадаться. Уверяю вас, сэр, этой страной управляет грязная банда евреев, шотландцев, ирландцев, валлийцев — а где же старые добрые чистокровные англичане? Они страдают, сэр, страдают.
Поезд конвульсивно дернулся назад и прогрохотал, дразня одинокого носильщика, а тот безразлично наблюдал, как, словно камни из вулкана, из багажного вагона вылетают два чемодана, а затем, чуть обождав, поплелся с перекошенной физиономией к обеду, ожидавшему его в одиноком коттедже в трех сотнях ярдов от платформы.
Полной противоположностью англичанину с белесым усатым лицом, глубокими красными морщинами на шее и на лбу, изрядным животом и солидным багажом, был маленький, суетливый козлобородый коротышка, которого судьба сначала забросила в то же купе, а затем вынудила провести час на платформе вдали от других пассажиров.
У него были поразительно черные и яростные глаза, седая бородка, морщинистое и явно обожженное тропическим солнцем лицо; но на лице этом отражались ум, сила и изобретательность, свидетельствующие, что он мог бы стать идеальным товарищем в обреченном на гибель подразделении, обороняющем безнадежную деревню. На тыльной стороне его руки виднелся глубокий широкий шрам. Одет он, тем не менее, был опрятно и строго, и это обстоятельство, хотя английский его был правильнее, чем у компаньона, заставило последнего заподозрить в нем француза. Несмотря на качество его платья и достойные манеры, собеседнику внушал беспокойство мрачный блеск черных глаз, горевших под косматыми бровями. С таким лучше не ссориться, думал он. Опытный путешественник — Булонь, Дьепп, Париж, Швейцария и даже Венеция — он не отличался ограниченностью, которую некоторые иностранцы находят у англичан, и приложил немало усилий, чтобы затеять во время путешествия беседу. Коротышка же оказался скверным товарищем, — все время молчал, предпочитая обходиться без слов, когда требования вежливости удовлетворял простой кивок, и явно предпочитал свою трубку соседу. Человек с тайной, подумал англичанин.
Поезд, громыхая, отошел от платформы, и носильщик скрылся из виду.
— Пустынное местечко, — заметил англичанин, чье имя было Бивен, — особенно в такую жуткую жару. Даже летом 1911 года было не так скверно. Помню как?то раз в Булони…
Ему пришлось умолкнуть на полуслове, ибо загорелый человечек, беспрестанно втыкавший трость в песок и хмуривший брови, вдруг встрепенулся.
— Да что вы знаете о жаре? — вскричал он, пронзив Бивена демоническим взором. — Что вы знаете о запустении? — Ошеломленный Бивен не знал, что и ответить. — А что, если я вам расскажу свою историю? Ведь, кроме нас, здесь никого, — он злобно взглянул на Бивена, словно проникая в самую его душу. — Вам можно доверять? — выкрикнул он и застыл, ожидая ответа.
При других обстоятельствах Бивен наверняка бы не согласился стать конфидентом незнакомца, но теперь одиночество, жара и навеянная прежним поведением компаньона скука, а также некоторая неуверенность в том, как тот воспримет отказ, заставили его выжать положительный ответ.
Величественный, точно дуб, Бивен произнес:
— Я рожден английским джентльменом, и полагаю, не поставил под сомнение свое достоинство. Я — мировой судья, — добавил он после короткой паузы.
— Так я и знал! — восторженно воскликнул его спутник. — Только человек, сведущий в законах, сможет оценить мою историю. Тогда поклянитесь, — продолжал он с внезапным нажимом, — поклянитесь, что ни одна живая душа не узнает ни единого слова из того, что я вам расскажу. Поклянитесь душой вашей покойной матери.
— Моя мать жива, — отвечал Бивен.
— Так я и знал! — воскликнул его компаньон, и странное выражение божественной жалости осветило его загорелое лицо. Такое выражение можно заметить на многих статуях Будды: выражение небесного, всеобъемлющего сострадания.
— Тогда поклянитесь именем лорда–канцлера.
Бивен окончательно убедился, что незнакомец — иностранец. И все же с готовностью дал требуемую клятву.
— Моя фамилия, — сказал тот, — Дюгесклен. — Сообщает ли она вам мою историю? — спросил он многозначительно. — Приходит вам что?то на ум?
— Ровным счетом ничего.
— Так я и знал! — откликнулся человек из тропиков. — Придется рассказать вам все. В моих жилах течет кровь величайших французских воинов, а моя мать — прямой потомок Сарагосской Девы.
Бивен был поражен, и не скрыл этого.
— После осады, сэр, она достойно вышла замуж за дворянина, — сверкнул глазами Дюгесклен. — Вы полагаете, человек моего происхождения позволит незнакомцу бросить тень на память моей прапрабабки?
Англичанин запротестовал, объясняя, что не было ничего дальше от его намерений.
— Я так и думал, — продолжал его собеседник спокойнее. — Тем более что я был осужден за убийство.
Бивен в ужасе встрепенулся.
— Я горжусь этим, — продолжал Дюгесклен. — Когда мне было двадцать пять, моя кровь кипела еще пуще, чем сейчас. Я женился. Четыре года спустя я застал жену в объятьях соседа. Я убил его. Я убил ее. Я убил троих наших детей, ибо гадюка способна породить только гадюк. Я убил слуг: они были соучастниками адюльтера, а если и нет, все равно им не пристало видеть позор хозяина. Я убил жандармов, которые пришли меня забрать — жалких наймитов коррумпированной республики. Я поджег свой замок в надежде погибнуть в его руинах. Увы, кусок каменной кладки, падая, ударил меня по руке. Ружье выпало. Пожарные заметили меня и спасли. Я обязан жить, и мой долг перед предками продолжать род, единственным отпрыском которого я являюсь. В поисках супруги я и путешествую по Англии.
Он замолчал и горделиво оглядел окрестности Селкирка. Бивен не решился прокомментировать удивительный рассказ француза. Он лишь заметил:
— Так вам не отрубили голову?
