травами и подносивший ко мне руки, от чего в теле зажигался светлый и приятный огонь и уходила боль. Боль из ран, а та боль, которая в сердце, становилась все черней и черней, наливаясь гноем прямо в мозгу, душа и не давая жить.
Однажды Ар, зингар в красной рубахе, подсел ко мне, лежащему на кошме возле костра, сказал:
– Так нельзя, вольный человек. Я же умею в душах читать, ты ради мести жив остался, а сам себя убиваешь. Так ни мести не исполнишь, ни себе не поможешь.
Я промолчал, стиснув зубы. Он на мою реакцию никакого внимания не обратил, усмехнулся только.
– Забыл, вольный человек, на что мы с тобой договорились? Не только в Свободный город привезти тебя, но и на ноги поставить. А как мы поставим, когда ты себя сам с них сбиваешь. Старый Орби тебя лечит, силой делится, а ты силу эту все на горе свое изводишь. Так ты меня, Красного Ара, болтуном в людских глазах выставишь, пообещал, мол, а не сделал. Ладно, не буду мешать, лежи, думай. На вот, выпей.
Он отстегнул с пояса обшитую кожей флягу, протянул мне. Я отвинтил крышку, нюхнул. Что-то спиртное, с запахом и цветов, и ковыля, и полыни, словно даже степью пахнет.
– Что это?
– Наше, зингарское, чужакам не наливаем обычно, – засмеялся он и добавил: – Травы здесь разные да виноградное вино крепкое. Хлебни от души, хотя бы этим меня порадуй.
Пожав плечами, приложился к горлышку. Обожгло, словно огнем плеснуло в нутро, но как-то даже приятно стало. Закружилась голова, ярче костер засиял. Словно даже музыка, которую молодой кудлатый гитарист играл у костра, стала звонче и хрустальней.
– Видал? – улыбнулся Ар, забирая флягу. – Иди в фургон спать, вольный, утро вечера мудренее. Потом поговорим.
Мне помогли подняться, подвели к фургону.
– Спи, вольный человек, – шепнул почти в самое ухо женский голос, я так и не понял, чей именно.
Кошма подо мной превратилась в ковер-самолет, но не так, страшновато переворачиваясь, как бывает у впервые напившегося вина юнца, словно норовя его поставить вверх ногами, а словно теряя вес, взлетая над душистой ночной степью, в которой горели зингарские костры и наперебой пели цикады.
«Ты куда это собрался?» – вдруг спросил ехидный голос в мозгу.
«Уйди, зараза» – отмахнулся я от голоса.
Кошма куда-то летит, темная земля уже совсем далеко внизу. Даже костер виден как крошечная одинокая звезда на бескрайнем черном небе.
«Не бойся, – вдруг сказал голос, любимый и нежный. – Мы с тобой».
– Ты? Здесь?
– А разве здесь плохо? – спросила жена, усаживаясь на траву.
Широкое поле над излучиной чистой реки. Жаворонки в безоблачном небе, и в душистых травах им подпевают кузнечики.
– Дети?
– Вон они, видишь? – указала она нежной загорелой рукой.
Олвин купал Шутника, загнав его по колени в прозрачную воду. Конь шалил, пугался щекотки и все время норовил слегка ущипнуть губами сына, за какую привычку и получил свое прозвище. Лиана с кошкой на руках стояла на берегу, глядя, как возится в чистом речном песке маленький Дим.
– А где мы?
– А ты не догадываешься? – улыбнулась она, сверкнув жемчужными зубами.
– И давно?
Она не ответила на вопрос, чуть приподняв брови. Затем сказала:
– Смотри, что у меня.
На уже расстеленной на траве накидке появилась корзинка, сплетенная из разноцветной лозы, откинулась крышка. Рука жены нырнула внутрь и вытащила оттуда два яблока, чудесных даже с виду, золотисто-красных.
– Хочешь? – спросила она.
– А почему бы и нет? – ответил я, чувствуя, как тепло и хорошо становится на душе.
– Давай руку, – сказала она, и я протянул свою левую, разрезанную наискосок по ладони кинжалом.
– Ой, вот как… – вроде как даже озадачилась она. – Тогда подожди. Ты что мне обещал?
– Когда? – чуть поразился я вопросу. – Я много что обещал тебе в этой жизни.
– Вот глупый! – засмеялась она. – Когда в храме нас мужем и женой объявили! Тогда что обещал? Все остальные обещания ерунда по сравнению с этим.
– Ну как что! – Я даже приподнялся на локте возмущенно. – Любить и беречь.
– До каких пор?
– Пока нас не разлучит смерть.
– Тебя обманули, – сказала она, откусив от яблока и протягивая его другой стороной мне. – Смерть никого не разлучает, если он того не заслуживает. Смерть – это судья справедливый, тот, кого не обманешь. Видишь, и мы остались с тобой.
– Я проснусь? – спросил я.
– Конечно, – ответила она. – Но мы-то все равно будем тебя ждать. Здесь времени нет и здесь хорошо. И дети счастливы. Только смотри, не промахнись мимо этого места. Судья не любит нарушенных обещаний, а ты… – она снова взяла меня за надрезанную ладонь, – ты взял еще одно, такое же большое, как то, что сказал тогда в храме. И запечатал своей кровью. Ты понял?
Я лишь молча кивнул, наблюдая, как разрез на руке наливается огнем, словно лава проступает в щели в земле.
– Ты всегда был понятливым, – снова серебристо засмеялась она и вдруг рванула на груди легкое платье, как-то сразу оставшись обнаженной. – Иди ко мне тогда, я ведь так по тебе скучала.
– А дети?
– Здесь высокая-высокая трава, которая скроет все, что ты захочешь скрыть, – улыбнулась она. – Иди ко мне. И поцелуй.
2
Черное небо, одинокая звезда костра, запах травы, другой, не такой, как там, где мы только что с женой любили друг друга, и запах женщины. И голая стройная спина, выбирающаяся из фургона, черные как смоль длинные волосы, рассыпавшиеся по плечам.
– Ты… – растерянно спросил я.
Женщина обернулась, превратившись в красивую девчонку лет восемнадцати, белозубо улыбнулась, сверкнула черными как угли глазами, хихикнула и сказала, сделав странный жест рукой:
– Спи, вольный!
И я уснул, мгновенно, без сновидений, успокоенный и уверенный в том, что мне надо делать. А проснувшись поутру, нашел у себя в руке красно-золотое яблоко, правда, не надкушенное.
– Второе? – спросил я себя с недоумением.
Надкусил его и удивился, что даже яблоко пахнет степными травами. И съел его без остатка.
3
Утром я понял, что пошел на поправку. Черный гной боли ушел из души, оставив заживающий, налившийся жарким огнем шрам. Не было больше сомнений, что нужно делать, надо было просто ехать и делать. Делай что должно, и будь что будет, а мои все равно меня дождутся, если я их не подведу.
Я встал на ноги окончательно. А на следующий день уже пересел в седло Кузнеца и поехал рядом с фургонами. Красный Ар и старик только лукаво щурились, глядя на меня, и обменивались фразами на непонятном мне зингарском языке. А я украдкой заглядывал в фургоны, желая увидеть ту, кто приходила ко мне ночью, и не находил. И все больше убеждался в том, что она мне привиделась.
На границе степи и плоских приморских гор на табор попытались напасть какие-то оборванцы, но зингары оказались не лыком шиты. Похватав из фургонов длинные однозарядные винтовки, они открыли ответную стрельбу, быстро разогнав нападавших, да и я сделал с десяток выстрелов, кого-то
