уйма всяких товаров, и там дядюшка спросил у одной женщины в голубом переднике про соску; она ему ответила, что ему придется купить целый набор, где есть две соски и бутылка для новорожденного.
Дядюшка рассердился: видно, фирмы странно представляют себе запросы потребителя и только обогащаются за его счет, а женщина улыбнулась и ответила дядюшке:
— Папуля, речь ведь идет о двух-трех кронах, разве мы виноваты в этом?
Дядюшка сразу притих, сказал:
— Ну, хорошо, хорошо, я знаю, — и разрешил показать себе бутылку с двумя сосками.
Еще он купил какой-то репеллент в распылителе против настырных насекомых и заметил, что ему надо быть очень осторожным, потому что некоторым хотелось бы заживо содрать с него шкуру, но он, мол, осторожен вдвойне и знает цену деньгам, он ведь неудачник и никогда ничего в спортлото не выиграл; даже на лотерейном билете, который он купил за пять крон у вокзала, было написано, что этот билет безвыигрышный. Все, что у него есть, он добыл собственным трудом и своими руками.
Продавщица сказала ему, что она тоже так считает и что человек за прилавком зачастую не может угодить людям, даже если расшибется в лепешку. Тут дядюшка воспользовался случаем и спросил ее о козьем молоке, и она сказала, что коза в деревне есть у некого пана Гавранека, но с ним трудно договориться, потому что он вечно рассиживается в трактире и пьет голубую водку марки «Ракета». А дядюшка ответил женщине, что он, как спортсмен, принципиально ничего не пьет и, когда смотрит телевизор и видит, как игроки на скамейках закуривают сигареты, его просто трясет от ярости. Время уже шло к полудню, и у Ивуши лопнуло всякое терпение, поэтому за спиной у дядюшки она стала строить разные гримасы, и мне пришлось даже одернуть ее.
Потом мы остановились в трактире, где искали этого самого пана Гавранека, и дядюшка купил нам у стойки красный лимонад. Пана Гавранека там не было, и люди сказали дядюшке, что у него все равно козы, должно быть, нету, он вообще уже не знает, что у него есть, а его поросята бегают по лесу, точно дикие кабаны, — вот, мол, до чего довел его этот алкоголизм. Мы уж собрались уходить, когда дядюшка наткнулся еще на одного знакомого, и, едва они поздоровались, дядюшка спросил, разводит ли он кроликов, а когда тот сказал «да», дядюшка объявил:
— Я тебя здесь подожду, но освежуй кролика вместе с головой, потому что я суп варю из нее.
Тот человек послушался дядюшку, заметив: «Лойза, дружище, с тех пор как ты стоял в наших воротах, у нас не было такого голкипера, а уж немало воды утекло», и побежал за кроликом.
Поэтому мы опять ждали, но мы с Ивчей уже выбрались из трактира и подошли к Артуру; возле него тем временем остановилась какая-то дорогая машина, у которой дворник был даже на заднем стекле. Из этой машины вылез человек в белой рубашке, женщина и рыжая, веснушчатая девочка; человек начал ходить вокруг Артура и через стекло даже заглядывать внутрь.
Ивушу это разозлило, она подошла к Артуру и уселась на буфер. Человек улыбнулся Ивче:
— «Татра» гут.
И все они пошли в универмаг, а Ивча буркнула:
— Дер, дие, дас, карабас-барабас!
Потом подошел автобус, мимо нас прошли какие-то мальчики, что несли весла и спросили меня, не знаю ли я случайно, как там, наверху, над плотиной, обстоят дела. Я сказала им, что знаю, потому что мы там живем и там повсюду тропки. Мальчики сказали:
— Ну, привет!
И я им тоже сказала:
— Ну, привет!
А Ивча, которая по-прежнему сидела на буфере, разозлилась, что никто не обращает на нее внимания и никто с ней не разговаривает. Но она сама, сказать по правде, в этом виновата: ни с того ни с сего вдруг ощетинится и надуется — ей хоть кол теши на голове. У нее, конечно, доброе сердце, это она просто вид такой делает, а вообще-то мы знаем, сколько у нее было забот и трудов, когда в прошлом году она выходила синичкиного птенца, который выпал из водосточной трубы, сколько мух для него наловила, вставала к нему даже ночью, кормила мякишем рогалика, размоченного в молоке, и совсем не хотела, чтобы кто-нибудь помогал ей. Потом Пепик вырос, улетел и все садился к рыбакам на удочки, выклянчивая у них кусочки теста.
Но вот наконец из трактира вышел дядюшка со старой авоськой того человека, что шел с ним рядом; в авоське дядюшка нес кольраби, салат, морковь и кролика в полиэтиленовом пакете. Я поздоровалась, Ивча что-то пробурчала, а этот человек сказал: «Здравствуйте, барышни» — и еще минут десять, наверное, говорил о футболе. Спросил, помнит ли дядюшка, как они тащили того судью к реке, чтобы утопить. Дядюшка на это сказал, что тут всегда были чокнутые болельщики и что стольких людей, скольким здесь был запрещен вход на поле, он вообще не знал за всю свою спортивную жизнь. Его частенько тянет стать в ворота, когда он видит в телевизоре все это убожество, а ведь «гоняют мяч в таких условиях, о которых нам, Йозеф, даже не снилось». Но у него уже и года вышли, и вес не тот, хотя на животе у него не жир, а развитые мышцы, так что теперь он целиком посвящает себя природе, рыбе и семье и что однажды, когда он рыбачил под мостом, подцепил и вытащил сазана вместе с сачком, который уплыл у одного водителя автобуса.
Пан Йозеф сказал, что он об этом слышал, но не знал, что это был дядюшка, и что это занятно. Мы было обрадовались, когда дядюшка взял из чемодана ручку, но тут пан Йозеф заявил, что зимой они собираются отпраздновать пятидесятую годовщину основания клуба и по этому случаю заколют двух свиней. Дядюшка, как услыхал это, сразу же положил ручку назад и сказал, что это превосходная мысль; если у него будет хоть малейшая возможность, он обязательно приедет немного поговорить и отведать буженинки и зельца. У него есть один знакомый редактор еще с того времени, когда тот был на стадионе устроителем, так что эту встречу можно будет наверняка отразить в газете, о чем он сам и позаботится.
Когда мы приехали домой, то были ужасно измучены и пот лил с нас ручьем. Дядюшка вручил маме соски вместе с бутылкой, а когда показал бабушке кролика и зелень, бабушка всплеснула руками:
— Интересно все же, рассчитался ли ты с ним как полагается? Ты ведь знаешь, я человек аккуратный и во всем люблю порядок.
А дядюшка знай смеялся и уже думал только о супе-лапше из кроличьей головы, а мы с Ивчей побежали к Рыжке.
Пока нас не было, мама устроила Рыжке норку в густой тени от кровли бабушкиной дачки, среди высокого папоротника. Там она лежала, вытянув длинную шею, но глаза уже не закрывала, только смешно помаргивала: веки у нее были с длинными загнутыми ресницами, словно у манекенщицы, и по временам она так встряхивала головой, что у нее хлопали уши.
— Рыжуленька, мы купили тебе соску, чтоб удобнее было есть, — сказала Ивча. — Мам, у Рыжки такие ресницы, будто кто-то наклеил их.
Мама налила в бутылочку теплого молока и прорезала в соске дырочку. Но где там, Рыжка и слышать не хотела о соске. Только нам удалось всунуть соску ей в рот, как она тут же выплюнула ее, да еще головой замотала.
— Ну и странная эта косуля! — сказала мама. — Дядюшка все-таки прав, дело говорил. Всюду показывают, как выкармливают зверушек из соски, а вот наша Рыжка…
— Потому что Рыжка не просто какая-нибудь, — сказала Ивча. — Рыжка — заколдованная принцесса.
— И ты тоже, правда? — улыбнулась мама. — Знаете, девочки, давайте попробуем еще что-нибудь, раз это молоко ей не по вкусу и соску она не хочет. Сходите к бабушке, у нее есть сухое цельное молоко, мы сделаем Рыжке кашу. Может, понравится.
Когда мама говорила, Рыжка словно бы узнавала ее. Все время поворачивала головку только к ней и переставала трястись.
— У нас где-то есть каша для грудничков, — вспомнила мама. — Размешаем ее в цельном молоке, и, глядишь, Рыжка снизойдет. В каше и витамины, и соль, и сахар. На покупном молоке нам ее не выходить.
Наша мама очень даже разбирается в таких вещах. Она вообще во всем разбирается и все обдумывает заранее, как, например, когда они с папкой обклеивали обоями мансарду, где мы с Ивчей спим,
