Поясним этот фрагмент для читателя — нехристианина (который, читая этот отрывок всерьез задумывается, не поражен ли Честертон шизофренией в острой форме). Дело не в психическом расстройстве, а в психической особенности, лежащей в основе христианского мировоззрения.
Формулирую:
— Страшным пороком является непризнание имманентной человеческой порочности.
Человек, как бы он не был объективно хорош, обязан считать себя крайне порочным.
— Еще более страшным пороком является признание естественного положения вещей нормальным.
— Человек обязан считать все естественное порочным и порицать себя, как грешника, за любые естественное побуждения.
— Особенно это касается секса (как следствия естественного «основного инстинкта»).
Это — не порождение психоза в медицинском смысле слова, а следствие определенной метафизической доктрины, которая будет разобрана ниже. А пока поясню, насколько огромно значение этой доктрины в христианском миропонимании.
Еще одна цитата из Честертона: «Многие посмеются над моими словами, но поистине благая весть Евангелия — весть о первородном грехе. С человеческим воображением случилась дурная вещь — весь мир окрасился, пропитался, проникся опасными страстями, естественными страстями, которые неуклонно вели к извращению. Древние сочли половую жизнь простой и невинной — и все на свете простые вещи потеряли невинность… им действительно нужны были новое небо и новая земля, потому что они опоганили свое небо и свою землю. Как могли они поднять глаза к небу, когда непристойные легенды смотрели на них со звезд?».
Здесь у здравомыслящего читателя — нехристианина уже окончательно формируется мнение о тяжелом психическом заболевании Честертона.
Действительно, человек, видящий в античном искусстве «опоганенные» небо и землю, не может быть признан нормальным в общепринятом смысле слова. Тем более, никак не может быть признан нормальным человек, для которого естественные чувства представляются извращением, а человеческая порочность — единственно признанной нормой. И, разумеется, человек, призывающий бороться с сексуальными отклонениями путем ограничения биологической сексуальной нормы, объективно страдает распадом строя мышления (т. е. неспособностью строить ассоциации и нормально увязывать причины со следствиями).
Но, тем не менее, и о психическом заболевании тут говорить неправильно.
Следует, видимо, говорить не о медицинской патологии, а об индуцированных психических расстройствах, проявляющихся у условно-нормального индивида в связи с его религиозными воззрениями.
На самом деле, подобная ситуация свойственна не только христианству, но и многим гораздо более древним мистическим верованиям, замкнутым на «избранности» и «инаковости» представителей своего племени.
В этнографии описывается ряд примитивных племен, где в целях установления отличия членов племени от других людей и животных практикуются следующие действия:
— Детям с помощью механических средств искажают форму черепа (иногда также форму шеи и ног). Считается, что таким образом им придается отличие от детей других племен.
— Подросткам наносят ритуальные увечья (обычно — на лице и на половых органах). Зачастую при этом половые органы обрезаются или прокалываются так, чтобы вызывать в дальнейшем болевые ассоциации с прикосновением к ним вообще, и при половом акте — в частности.
— В тело взрослых индивидов вводятся особые предметы (костяные шарики, иглы или кольца), одновременно осложняющие ряд действий бытового (прежде всего — сексуального характера) и одновременно служащие символом связи с тотемом племени (животным — мифическим прародителем и покровителем).
Мифологически объясняется это так: в начале времен человек был похож на тотемное животное, но, совершив грех (покусившись на тотемное животное или на его добычу), человек в наказание лишился первоначального «правильного» облика, и теперь подобие этого облика следует приблизительно восстанавливать примитивно-хирургическим путем (одновременно наказывая человека болью за давнее непочтительное отношение к тотему).
Только после этого индивид считается полноценным человеком, допускаемый к мистериям, в т. ч. к ритуальному поеданию мяса тотемного животного (символизирующему восстановление первичной связи с прародителем как с основой бытия племени). И, разумеется, только такой человек обладает правом вступать в брак и порождать потомство.
Очень важно следующее:
Взрослый индивид, не обладающий перечисленными увечьями, не считается полноценным человеком, он «нечист». Его следует считать разновидностью обезьяны, а любые контакты с ним признаются «оскверняющими настоящего человека». Иначе говоря — неизувеченный человек табуирован.
Теперь вопрос: следует ли считать всех взрослых членов такого племени психически больными людьми?
Очевидный ответ: нет. Они вполне здоровы (за исключением тех ненормальностей, которые непосредственно порождены ритуальными увечьями). Просто их племя для обособления и поддержки этнической идентичности выработало средства, которые в контексте современной цивилизации ассоциируются с сексуальными (или, точнее парасексуальными) извращениями садомазохистского типа.
Но, с точки зрения социальной психологии взрослых индивидов данного племени, сексуальным и вообще поведенческим извращением является обычная, биологически естественная сексуальная практика. Кроме того, обычный здоровый человек, не искалеченный особым, ритуальным способом, считается уродливым и неполноценным.
Интересно, что во многих таких племенах мифологически считается, что каждый «настоящий человек» составляет часть мистического тела животного-прародителя. Иногда этим мифом обосновывается ритуальный каннибализм внутри своего племени (причем будущая жертва психологически воспринимает свою участь как вожделенное слияние с прародителем). Обычно перед умерщвлением жертва-мужчина ритуально совокупляется с несколькими девушками — и появляющееся таким образом потомство считается отмеченным особой близостью к тотему.
Для цивилизованного человека такие вещи кажутся запредельной дикостью и безумием, но в контексте сохранения племени на примитивной стадии развития они могли играть позитивную роль, консолидируя племя и определенным образом повышая устойчивость внутренней иерархии.
Теперь какое отношение все это имеет к христианству.
На самом деле — самое прямое.
В мифологии грехопадения, завета, жертвы, в ритуальном избегании естественности мы видим все те же древние мотивы. В ритуальном скрывании частей тела — модернизированный ритуал, заменяющий нанесение увечий (при этом психофизические последствия увечий заменяются просто сильным психологическим внушением).
Такие аналоги можно найти всем культовым формам поведения, восприятия и коммуникации, так удивляющих нас в христианстве.
Те странности восприятия и изложения, которые читатель — нехристианин видит у Честертона, как нетрудно видеть, тоже прекрасно ложатся в эту архаичную модель.
Мы наблюдаем не что-то необычное — мы наблюдаем просто реликт тотемистического культа в современной упаковке.
Честертон, воспринимая мир сквозь призму этого мифа, пишет: «Поистине от этого наваждения могла избавить только в полном смысле слова неземная религия. Вряд ли стоило проповедовать древним естественную религию цветочков и звезд — не осталось ни одного чистого цветка, ни одной неосквернённой звезды. Приходилось идти в пустыню, где цветы не растут, и в пещеру, откуда звёзд не увидишь. В эту пустыню, в эту пещеру ушла мудрость мира на тысячу лет, и мудрее она ничего не могла
