В полночь я проснулся. За окном луна плыла в облаках. Не знаю, что принудило меня одеться и выйти за калитку. Кроны вязов серебрились в лунном сиянии. Я миновал улицу и тут услыхал позади чьи-то легкие шаги. Ладонь легла на мое плечо:
- Куда вы впотьмах наладились, Павел Дмитриевич? Тревожите старика.
- Не могу объяснить, Петр Валерьянович, одно скажу: не в силах оставаться более у вас. Меня как будто что-то гонит, мне не по себе.
- Симптоматично... - пробормотал Сумский.
- Это не паранойя. Я полностью отдаю отчет в своих действиях, поверьте.
- Ну коли так, я провожу вас до станции, - произнес Сумский сочувственным тоном и взял меня под руку.
По дороге он доверил мне мысль о том, что всякий истовый лекарь в конечном итоге уподобляется тому конюху, который подолгу живет в конюшне, покуда не становится похожим на своих лошадей, то бишь пациентов.
________
Я не лгал, когда говорил, что нечто, бывшее сильнее меня, всевластное над моей волей, гнало меня отовсюду. Ранее я искал причину в обыденных рассудочных объяснениях, пока не понял, что причина, вернее всего, близка к непостижимой. Я недоучился в ординатуре, уехал из Кронштадта, все порывался куда-то из города N, пытался бросить опостылевшие курсы, и только угроза полуголодного мерзкого существования останавливала меня. Я не был болен, но и не был здоров. Мир отторгал меня, но отторгал не безжалостно, а со снисхождением, как бы давая время одуматься и спастись.
Я не раз спрашивал себя - за что я гоним? Или жизнь сама по себе уже есть гонение, отторжение? А так называемая радость жизни есть не что иное, как радость прощания с нею? Именно на это намекал занудливый и хитроватый доцент. Но я не стремился испытать ни радость, ни горе, ни счастье, ни отчаяние. Я лишь желал ведать, что со мной происходит, кто подкрался и завладел моей волей. Кто?
...Юлия присела на самый краешек стула, как бы ожидая, что я не позволю ей долго задерживаться и выражая готовность тотчас по моей прихоти уйти.
- У вас холодно, - молвила она. - Я хотела встретить вас подле кладбища, но вы отчего-то вздумали ходить другой дорогой.
- Кладбищенский пейзаж навевает тоску... Зачем вы явились сюда?
- А вы... вам не желается, чтобы я приходила к вам? - задалась она с надеждой на мою благосклонность и слегка прикоснулась кончиками палацев к моему запястью: - Мне страшно! Я сознаюсь вам, Павел Дмитриевич, - мне страшно повсюду, но только не у вас.
- Что же вас так страшит, позвольте спросить?
- Люди... Они смотрят на меня как на прокаженную, как на заклейменную, - на улице, в толпе. Я стремлюсь вырваться из окружения, испытываю ужас от взглядов, исполненных не сострадания, но алчной жестокости. Эти взгляды невыносимы. Я нахожу успокоение лишь в нашем клубе, среди себе подобных, и у вас, потому что вы действительно милосердны.
- Стало быть, нынешнее существование вас не прельщает, и вы полагаете, что, переменив свой облик, заживете счастливее?
- Не знаю, я не уверена... - она помолчала. - Иногда мне кажется, что я очень красива.
- Вы вправду очень красивы. На вас смотрят нехорошо не потому, что вы уродливы, а потому, что вы прекрасны, - попытался я приободрить собеседницу.
Я глянул в сторону - на подоконнике утиралась муха. 'Что я говорю? подумал я обескуражено. - Не безразлично ли мне, красива она или нет? Эта странная девица не вызывает во мне ни жалости, ни сострадания. Но я не могу прогнать ее'.
- Вы помните наш прошлый разговор? - нерешительно произнесла гостья. Я недорассказала вам, что произошло со мной после того, как я ударилась головой о железнодорожную насыпь.
-...Мрак застил вам глаза, и этот мир ушел от вас?
- Понемногу темень рассеивалась, - продолжила она. - Я увидела белый дом в окружении сосен, мальчика, сбегающего по крыльцу, женщину, выходящую с корзиной белья. Мальчик бежит к ригам, за ними в кустах стекает ручей - за ручьем, в корнях пня тайник с заговоренными игрушками... И вдруг я вижу заснеженный Петербург. Юноша в форме морского офицера бездумно и нервно расхаживает по Большой Пушкарской, выходит на Каменный мост, глядит на воду - боль терзает его душу, боль беспричинная, внезапная и неотступная. Я вижу ангела, парящего над ним.
-... херувима в облаках.
- Вы не верите в Спасителя?!
- Я верую, но я не религиозен.
- В вас говорит православное мироотрицание, видение погрязшего в мерзостях мира. Прошедшему через смерть нечего ценить в этой жизни. Тяга смерти порой превозмогает все, - неожиданно закончила она.
- Не хотите ли вы сказать, что прошли через смерть?
- Это лишь иная стадия жизни. Я способна увести человека в непознанное состоянье, переступить с ним некую черту.
- И что же вы увидели, там, за чертой?
- Я не желаю сейчас вам ничего описывать. Всякие слова бессмысленны, ибо вы способны уйти со мной и увидеть все сами, - ее лицо оставалось непроницаемым.
- Если я правильно понял, вам желается, чтобы и я переступил эту черту?
- Вы ее уже переступили, Павел Дмитриевич, - произнесла негромко она. А теперь прощайте! - она подала мне в руку и вышла.
'Что она хотела сказать? - размышлял я после ее ухода. - Она видела меня прежде - в детстве, в юности. Она видела всю мою жизнь - и видит ее. Она знает, что будет со мной. Впрочем, не надо быть ясновидящей, чтобы рассказывать о том, как мальчик прячет игрушки...'
За дверью послышались шаги и приглушенный кашель. Ермил принес ведра с водой. Умывшись, я надел чистую рубаху и направился через улицу к избе с просевшим крыльцом, возле которого на земле собрались нищие, юродивые и страждущие исцеления. Из низкой горницы, где ветви груши заслоняли окно, сквозь листву я увидел, как работник прогоняет коз со двора.
Знахарка спала. Низкорослый хмурый плешивый мужик, сообщив это мне, скрылся за льняной застиранной занавесью, что закрывала проем двери. Я в ожидании присел на табурет. Мне было стыдно и неловко, поэтому я украдкой явился сюда спозаранку.
Звуки неведомой волнующей музыки, необычайного концерта вдруг наполнили мою душу - в этой грязной горнице, со скрипучими половицами и отворенной крышкой подпола, откуда несло квашеньями. Гармония чарующих звуков захватывала меня, я услыхал призывные басы, форшлаги струнных и дробь литавр. 'Боже, где я?' - думал я растерянно, ощущая головокружение, замечая, как подымаюсь над горницей, приобретаю птичью легкость движений. Словно чайка, я воспарил над морскими бурунами и услышал крики других птиц, настигавших меня; стаей мы вознеслись над прибрежными откосами, над оврагами, оставляя позади летаргический морской горизонт.
- Ждешь? - донесся до моего слуха низкий грубый голос.
Ко мне приближалась кряжистая простоволосая баба со свечой в руке. Она шлепала босыми ногами и поднесла свечу к моему лицу, осветив себя, мрачное, настороженное, морщинистое лицо с грубым шрамом на губе.
- Почем людям спать не даешь? Чего явился? - произнесла ворожея насуплено, дыхнув перегаром. Занавесь в проеме качнулась, в щель выглянул плешивый мужик.
- Хочу знать, бабуся, что со мной станется? - я протянул червонец. Сказывают, ты судьбу возвещаешь?
- Ты, барин, бедовый, заполошный, нету лада в твоей душе. Жди бездолья, - вымолвила хитрая старуха, равнодушно заглянув в мои глаза.
- Его еще скажешь, дура? - я вяло улыбнулся.
- Я - баба-дура, а ты, барин, не иначе лиходей. Меня небеса примут, а тебя - проклянут! Вот что тебе говорю, а теперь уходи, откудова явился, она плюнула на пальцы и потерла ими свечной фитилек. Мужик
