- Возьми, возьми меня с собой, о блаженный поводырь! - еще долго доносился до моих ушей завораживающий иступленный, но помалу угасающий шепот.
Холодало. Заморозки секли землю, - голую, серую, сирую. Отпечатки ободов колес телеги, накануне продребезжавшей под окном, запечатлевались, казалось, навеки, как знак высшего незыблемого закона жизни - неизбежности. Я уходил по дороге далеко за город, присаживался на убеленную ледком обочину и глядел в степь, застланную пожухлыми травами
Что-то должно было перемениться в моей жизни. Я не видел ее продолжения здесь, в этом захолустье. Впрочем, так ли уж искал я то самое продолжение? Пожалуй, я ставился с таким безразличием к собственной судьбе, что оно граничило с обреченностью.
И разом с тем мои чувства были необычайно обострены, оголены - резкий запах, грубое слово, чей-то кашель, зловонное дыхание, ввалившиеся щеки, неряшливый наряд, всклокоченные волосы, беспардонное обращение, глупое девичье хихиканье и прочее, чем так богата действительность, все те мелочи, с каковыми смиряешься и не замечаешь в обыденности, вызывали мое резкое неприятие, ощущение омерзения и протест против участия в бессмысленном спектакле, называемом жизнью.
Я стал сторониться людей еще в большей мере. Пожалуй, за выключением Вержбицкого. Его рассказы о бродячих мертвецах становились в один ряд с моими представлениями об отвратной действительность.
Однажды я столкнулся лоб в лоб с таким мертвецом. Верно, он поджидал кого-то у подъезда, и когда я вышел впотьмах, не посторонился. Я задел его плечом, и он рухнул, как подкошенный, на мерзлую ноябрьскую землю. 'Напился пьян', - решил я спервоначалу, не различив обезображенного лица, схватился за щиколотки - две костяшки в полуистлевшем тряпье похоронного костюма, и протянул тело по земле, с ужасом видя, как волочится пустой рукав фрака, а неестественно вывернутая рука осталась у ступеней подъезда. Я вернулся, поднял ее и положил на грудь, стараясь не заглядывать в лицо, - не удержался, глянул мельком, и тотчас сам переломился, высвобождая пищевод от рвотной каши.
Откуда ходячие мертвецы в этом городе, что принуждает их вставать из могил? Ко мне он шел или же к кому-то другому? Кого искал?
Течение реки времени бессмысленно, непоколебимо и неотвратно. Я апатично плыву по нему, быть может, поэтому моему взору открывается то, чего не замечают остальные, охваченные зудом обыденности. Я вижу, как не только жизнь переходит в смерть, но и смерть воплощается в жизнь, совершая зловонное необъяснимое пробуждение.
Когда Юлия пришла ко мне, я подал ей стакан с водой:
- На, выпей.
Она недоуменно взглянула на меня:
- Зачем?
- Выпей! - повторил я нетерпеливо.
С настороженностью, замедленно, она поднесла стакан к губам, попробовала на вкус воду и лишь затем начала отпивать.
Я молча и облегченно принял пустой стакан из ее рук. Мгновенье она стояла недвижимо, как вдруг судорога охватила ее, но немое лицо не исказилось, не выразило муки, лишь в зрачках мелькнул испуг, она изогнулась, и рвотный кисель хлынул изо рта на половик.
- Я испытываю отвращение к сырой воде, - едва выговорила она, проведя платком по лиловым губам. И посмотрела на меня безумными, как у морфинистки, глазами.
- Уходи, - приказал я.
Что привязало ко мне эту женщину? Что связывает меня с ней? Я, не имевший обыкновения лгать себя, с беспощадностью открывавший глаза на жизнь, которая, впрочем, еще в юности меня разочаровала и уже не манила, должен был признаться, что хотел видеть эту странную особу, что едва она уходила от меня, тотчас возникало желание ее вернуть, удержать, поцеловать ее алебастровую точеную и вместе с тем нежную, хрупкую руку.
Трубников как-то рассказал, что именно Юлия посылала с необъяснимой настойчивостью те письма ко мне, что клуб больных контрактурами - ее выдумка, как и то, что я - спаситель, избавитель страждущих от боли. Именно Юлия отрядила Трубникова на встречу со мной у Никитского спуска и, стало быть, срежиссировала весь спектакль. Зачем понадобилось ей напускать флер потаенности? Или же она робела, выжидала, как я отзовусь, не отшатнусь ли я?
Однажды, когда стемнело, я вновь направился к тому дому на выселках. Окна были черны, я взобрался на поленницу - ту самую, о которой упоминал Трубников, - и приник лбом к стеклу. Я чего-то безнадежно ждал. Я не понимал, что привело меня сюда - желание приоткрыть тайну или же подспудно присутствовавшее в душе стремление прикоснуться к некой опоре, обрести источник силы, осмысленности, близости, уйти от внешнего мерзкого мира и обрести наконец свой. Повторюсь, я не знал, стоял, поникнув, опершись руками о наличники и чего-то с готовностью и разом с тем без всякой надежды ждал. Страшный по мощи удар в затылок свалил меня...
Я очнулся в полутьме. Человек в черной сутане, чуть пригнувшись, что-то раскладывал на подзеркальном столике, изредка подымая голову и вглядываясь в свое отражение.
- Воды, - сипло попросил я, проведя запекшимися губами.
- Зачем тебе вода? - рассмеялся незнакомец, оборотив на меня взгляд. Ты скоро умрешь.
- Кто вы? - спросил я, качнув головой, приподымаясь и морщась от боли.
- Кто бы я ни был, какое тебе дело до меня? - проговорил он, приблизившись и пытливо взирая на меня. - Ты мог не таясь войти в наш дом: мы отворили бы двери для тебя.
Он был довольно молод, чернобров, длинные ниспадавшие смоляные волосы обрамляли лицо, перекошенное в открывавшей ряд искривленных зубов усмешке.
- Отчего вы возомнили, что я скоро умру?
- Применительно к тебе смерть - не совсем верное слово, - отозвался он. - Ты покинешь с надеждой этот мир, ибо сам хочешь того.
- Хочу, - сказал я. - Но кто укажет дорогу в иные миры?
- Ты еще мало страдал для того, чтобы обрести иные миры. Тебе позволительно лишь грезить о них.
Я горько усмехнулся.
- Не вы ли указываете путь к тем призрачным высотам? Ежели так, то что же, позволительно узнать, удерживает вас на земле, какая неотложная надобность? - я помолчал и добавил: - Меня не надо убеждать, что окружающий нас эмпирический мир есть мир окончательный, я с недоверием взираю на его добродетели.
- Человек вседневно пребывает в единоборстве с обществом, природой и самим собой, - изрек незнакомец в сутане. - Легко догадаться, на чьей стороне победа в таком противостоянии, и потому в конечном счете человек самоотторгает себя... Мы отвергли рабскую извечную человеческую покорность и этот мир, который держится принуждением. Мы поднялись, воспрянули к тем высотам, которые ты видишь в грезах, но, воспрянув, мы затем вновь спустились на жестокую землю.
Но почему вы вернулись? - спросил я в смятении.
Собеседник мрачно и как-то мимоходом глянул на меня, точно видел долгую колонну подобных мне за моей спиной:
- Мы вернулись, чтобы забрать истинно страждущих, ибо андрогины преисполнены любви.
Любовь - это слово, казалось, не могли родить его обезображенные уста, но он повторил сосредоточенно и замедленно:
- Ибо андрогин преисполнен беспощадной любви... Жизнь - ошибка Господа, случайность, нелепость. Мир равнодушен, бесстрастен к человеку. В мире отсутствует необходимость в человеке, тогда как человек, как видится, вне мира не может существовать, - говорил он размеренно и убежденно. - Однако человек извечно стремится преодолеть унизительную зависимость от бренного, избавиться от предопределенности и пут жизни, скинуть тягло бытия. Избавление от этого кона всегда мучительно больно, но тот, кто ступил на этот путь, кто познал истинную боль, становится андрогином. Но даже андрогин не способен в одиночку преодолеть долгий путь в Бездну, к Нечему. Уже разорвавший тяжкие цепи мирского, просветлевший душой, он возвращается, чтобы найти спутника, слиться с ним, ибо андрогин исполнен любви, и пуститься
