человеческую кровь за деньги. Мне, однако, кажется, что если уже заведен обычай убивать друг друга на военной тропе, то ничто не помешает к волосам дикаря прибавить малую толику звонкой монеты. Что ты думаешь об этом, Гэрри Марч?
— А то, что ты делаешь страшную ошибку, дядя Том, когда кровь дикарей называешь человеческой кровью. По-моему, срезать кожу с черепа индейца — то же, что окарнать уши собаке или волку, и, разумеется, глупо в том или в другом случае отказываться от законного и заслуженного барыша. О белых, конечно, мы не говорим: они имеют врожденное отвращение к сдиранию кожи; между тем индейцы бреют себе голову как-будто нарочно для ножа. На маковке у них шутовской клочок волос, разумеется, для того только, чтоб удобнее было делать эту операцию.
— Вот это по-нашему, любезный Гэрри! — отвечал старик, не скрывая своей радости. — Теперь мы разделаемся по-свойски. Мы подготовим индейцам такой праздник, какой им не снился. Вы, Зверобой, конечно, разделяете образ мыслей вашего товарища. Деньги — всегда деньги, хоть бы они были выручены за индейский скальп.
— Нет, я не разделяю подобных взглядов. Я стану защищать вас, Томас Гуттер, на ковчеге, в замке, в лесу, на лодке, везде, но никогда не изменю велению своего чувства. Вы хотите денег за индейские скальпы? Идите куда вам угодно, а я остаюсь здесь для защиты ваших дочерей. Сильный должен защищать слабого. Это в порядке вещей, и мои руки к вашим услугам.
— Скорый Гэрри, воспользуйтесь этим уроком! — послышался из другой комнаты кроткий, но одушевленный голос Юдифи. Это доказывало, что она слышала весь разговор.
— Замолчишь ли ты, Юдифь? — закричал рассерженный отец. — Ступай прочь! Мы толкуем о вещах, о которых не должны слышать женские уши.
Впрочем, Гуттер не принял никаких мер, чтобы удостовериться, послушалась ли его дочь, или нет. Он только понизил голос и продолжал;
— Молодой человек говорит правду, Гэрри, и мы можем ему доверить моих дочерей. Я думаю, собственно, вот о чем. На берегу озера теперь многочисленные толпы дикарей, и между ними достаточно женщин, хотя этого мне не хотелось сказать перед своими дочерьми. Очень вероятно, что это пока не больше, не меньше как группа охотников, которые не слышали еще ни о войне, ни о премиях за человеческие волосы, потому что, как видно по всему, они давно кочуют в этих местах.
— В таком случае зачем же они хотели ни с того, ни с сего отправить нас на тот свет? — сказал Гэрри.
— Наверняка еще нельзя сказать, что таково было их намерение. Индейцы очень любят устраивать нечаянные засады и делать фальшивые тревоги, чтоб позабавиться над испугом мнимых пленников. Это в их характере. Они, без сомнения, хотели нахлынуть на ковчег, как снег на голову, и предложить свои условия. Когда же этот план не удался, они от злости начали стрелять. Вот и все!
— Пожалуй, и так, я согласен с тобой, дядя Том! В самом деле, им не к чему таскать за собою женщин в военное время.
— Но охотники не расписывают тела разноцветной краской, — заметил Зверобой. — Это делается только в случае войны, и минги, которых я видел, без сомнения, гоняются не за оленями в этом месте.
— Слышишь, дядя Том? — вскричал Гэрри. — У Зверобоя взгляд повернее какого-нибудь старого колониста, и если он говорит, что индейцы расписаны военной краской, значит, это ясно, как день.
— Ну, так, стало-быть, военный отряд наткнулся на толпу охотников, а с ними были женщины. Несколько дней тому назад проследовал через эти места гонец с известием о войне, и весьма вероятно, что воины пришли теперь звать своих женщин и детей и готовятся нанести первый удар.
— Может-быть, и так! Но какая тебе-то польза, дядя Том?
— Денежная польза, любезный друг, — хладнокровно отвечал старик, бросив проницательный взгляд на обоих собеседников. — Волосы есть у женщин и детей, а колония платит без различия за все скальпы, не разбирая, с какого черепа они содраны.
— Это бесчеловечно и позорно! — воскликнул Зверобой.
— Не горячись, любезный, — сказал Гэрри. — Прежде выслушай в чем дело. Все эти дикари прехладнокровно режут всякого человека, кто бы он ни был. Небось, они не дают спуску твоим приятелям делаварам или могиканам. Отчего же в свою очередь и нам не сдирать волос с их черепов?
— Стыдитесь, господин Марч! — вскричала опять Юдифь, полуотворяя дверь.
— С вами, Юдифь, я не намерен рассуждать: за недостатком слов вы умеете доказывать глазами, и я сознаюсь в своем бессилии против такого оружия. Жители Канады, видите ли, платят индейцам за ваши волосы; почему же в свою очередь нам не отплатить…
— Нашим белокожим индейцам! — добавила Юдифь, и в смехе ее послышалась грустная нотка. — Батюшка, не думайте об этом! Слушайтесь Зверобоя: он человек честный, совестливый, — не так, как Генрих Марч.
Гуттер встал, вошел в ближайшую комнату, прикрыл дверь и воротился опять к своим друзьям. Гуттер и Скорый Гэрри начали обдумывать свой план и разговаривали шопотом, поверяя один другому свои мысли. Наконец, Юдифь принесла ужин. Марч с удивлением заметил, что лучшие куски хозяйка предложила Зверобою, и что вообще она, едва представлялся случай, обнаруживала очевидное желание угодить этому новому гостю. Зная, однако, кокетство и причуды красавицы, он был совершенно спокоен и ел с отличным аппетитом, так же, как и его товарищ, успевший проголодаться после легкого обеда.
Через час мрак мало-по-малу сменил летние сумерки, и все погрузилось в тихий покой ночи. Озеро попрежнему было гладко и спокойно. Окружавшие его леса были окутаны торжественным молчанием. Ни крика, ни шороха на всем окружающем пространстве. Только правильное движение весел в руках Гэрри и Бумпо нарушало тишину. Гуттер сначала управлял рулем на задней части ковчега, но когда увидел, что молодые охотники могут справиться и без него, бросил рулевое весло и закурил трубку. Через несколько минут вышла из каюты Гэтти и села у ног своего отца. Гуттер, привыкший к манерам младшей. дочери, не обратив на это никакого внимания и только погладил ее по голове.
Не отвечая на ласки отца, Гэтти запела. Ее голос, сначала тихий и дрожащий, имел какой-то торжественный характер. Слова и мелодия отличались величайшей простотой: то был один из гимнов, которые Гэтти переняла от своей покойной матери. Эта простая мелодия всегда производила умиротворяющее действие на старого Тома. Гэтти инстинктивно поняла это, и во многих случаях умела кстати пользоваться своим влиянием на отца.
Гребцы положили весла. Вдохновение Гэтти увеличивалось, повидимому, с каждою минутой; ее голос, проникнутый какою-то меланхолическою грустью, постепенно усиливался, замирая в переливах разнообразнейших оттенков. Бездействие молодых людей, сидевших на передней части парома, доказывало, что они захвачены этой заунывной мелодией, и только тогда, когда последний звук замер на отдаленном берегу в непроницаемой густоте лесов, они снова взялись за весла. Старик Гуттер был, повидимому, очень растроган.
— Ты что-то слишком печальна сегодня, дитя мое, — сказал он с необычной для него нежностью. — Мы избавились от большой опасности, мой друг, и ты должна радоваться.
— Ты ничего этого не сделаешь? — сказала Гэтти, не отвечая на его замечание и взяв его за руку. — Ты долго разговаривал с Гэрри; но я надеюсь, что у вас не подымется рука на это.
— Ты впутываешься не в свое дело, глупое дитя!
— Зачем хотите вы с этим Гэрри убивать людей, особенно детей и женщин?
— Перестань, девчонка! Мы ведем войну, и наша обязанность поступать с неприятелями так же, как они с нами.
— Не то, батюшка. Распродайте свои кожи, накопите их еще больше, но не проливайте человеческой крови.
— Поговорим лучше о чем-нибудь другом, дитя мое. Рада ли ты возвращению нашего друга, Марча? Ты, кажется, любишь Гэрри и должна знать, что скоро, может-быть, он сделается твоим братом, или чем- нибудь поближе.
— Этого не может быть, батюшка, — отвечала Гэтти после продолжительной паузы. — У Гэрри уже есть отец и мать, а никто не может иметь двух отцов и двух матерей.
— Как ты глупа, моя милая! Дело, видишь ли, вот в чем. Если Юдифь выйдет зажуж, родители ее мужа сделаются также ее родителями, и сестра ее мужа будет ее сестрою. Если женится на ней Гэрри, он
