умру, чем куплю корову. Во веки веков, аминь!» А жена его варит кашу и все подкладывает хворост в плиту; ветки потрескивают, и дым валит все сильнее.
— Побереги хворост, дорогая, — говорит Бьяртур. Но она не слушает и подкладывает еще и еще.
— Ну, тебе самой и собирать его, дорогая моя.
Наконец каша сварилась, и Роза наложила себе полную миску. Неужели она съест такую пропасть каши? Роза запустила руку в ящик с леденцами, отломила себе большой кусок и съела вместе с кашей. Бьяртур искоса смотрел на нее, удивляясь, как она может есть кашу с леденцами. Не то чтобы он жалел для нее леденцов — наоборот, он гордился тем, что его собственная жена ест его собственную овсянку, пусть даже с леденцами. Но когда она опять взялась за кастрюлю, снова наполнила миску и отломила еще кусок леденца, он всполошился. Две миски каши, полные доверху! И это съедает женщина! Да еще с сахаром. И еще берет сахару! Его все больше изумляли непостижимые капризы ее сердечной болезни. Вчера ей захотелось мяса и молока, сегодня она уплела две миски каши и уйму леденцов, а завтра ей, может, слона захочется? Но он ничего не сказал жене и только, как обычно, когда попадал в затруднительное положение, принялся читать про себя стихи со сложными рифмами. Он напевал их с ударением на внутренней рифме, в середине стиха. Это был монолог его души. После ужина Роза собрала несколько пар грязных чулок и пошла стирать к ручью. Бьяртур же лег спать.
На следующее утро, когда он проснулся, Розы не оказалось рядом с ним. Такого еще не бывало. Он наскоро оделся и побежал вниз.
«Роза!» — кричал он с площадки перед хутором. Затем обошел весь хутор и крикнул в сторону горы: «Роза!» Это красивое имя не вызвало даже отголоска.
Встало солнце, на землю легли длинные тени, превратившие маленький хутор в замок. Но на западе было темно. Лето было на исходе, и птицы уже пропели свои самые сладостные песни; теперь они коротко и торопливо посвистывали, будто только сейчас поняли, что такое время.
— Титла! — крикнул Бьяртур. Собака не отзывалась… На завалинке ее не было; она тоже, как видно, изменила ему. Стряслась беда. Но Бьяртур не сдастся! Он погрозил горе сжатым кулаком и стал звать попеременно то жену, то собаку.
— Если даже меня разрежут на куски, я не сдамся. Роза! Титла!.. На куски, на мелкие куски! — бормотал он.
Наконец он услышал лай. Это была Титла. Она бежала с запада, с перевала. Бьяртур ринулся ей навстречу.
— Где она? — спросил Бьяртур.
Собака была вся в грязи, тяжело дышала, язык свисал изо рта; она прыгнула на грудь хозяину и ткнулась открытой пастью прямо в лицо, затем повернулась и побежала на запад, прямо через болото, по топкой грязи. Бьяртур кинулся за ней. Время от времени собака останавливалась и ждала его; он догонял ее, и тогда она бежала дальше. Это была умная собака. Солнце заволокло облаками, потянуло прохладой, — собирался дождь. Титла показывала дорогу, а Бьяртур несся за ней, как собака на сворке. Остановились они лишь на перевале, у кургана Гунвер.
Чутье не изменило собаке. Там, на траве возле кургана, спала жена Бьяртура в стареньком холстинковом платье, с платочком на голове, по колено в грязи и в спущенных чулках, как та бродяжка, которую нашли на перевале мертвой, с узелком под головой. Бьяртур разбудил ее. Она растерянно озиралась по сторонам и дрожала так, что зуб на зуб не попадал. Бьяртур заговорил с ней, она не отвечала; попыталась было встать, но не смогла. Неужели привидение притащило ее сюда во сне?
— Что с тобой, Роза? Куда ты собралась?
— Уходи прочь!
— Ты пришла сюда во сне? — спросил он.
— Оставь меня в покое!
— Ведь не затащили же тебя сюда?
Несмотря на свое презрение к суевериям, Бьяртур склонен был допустить, что привидение сыграло некоторую роль в этом деле. Он поставил Розу на ноги, подтянул ей чулки. Она дрожала от холода и говорила с трудом; от слабости у нее подкашивались ноги. Бьяртур отвел ее на тропинку.
— Попробуй стать на ноги, Роза, милая, — сказал он. Тогда Роза промолвила:
— Мне так хотелось молока!
— Да, — ответил Бьяртур. — Это все твоя болезнь.
Итак, она собралась в Утиредсмири за молоком и одновременно воспользовалась случаем, чтобы отдать долг Гунвер.
Значит, не злая сила зазвала ее сюда, если не считать злой силы, которая жила в ее сердце. Молока ей захотелось! Но о таком унижении Бьяртур даже слышать не хотел: чтобы жена владельца Летней обители отправилась на чужой хутор попрошайничать!
— Я и не думала попрошайничать, — сказала она.
— Что это у тебя? — спросил он.
Роза быстро схватила свой узелок и зажала его под мышкой, словно боясь, что его отнимут.
— Это мое, — сказала она.
Бьяртур настаивал, и тогда выяснилось, что это было немного шерсти от овцы Кодлы, принадлежавшей Розе. Кодла была ее вкладом в хозяйство, единственной ее собственностью, приобретенной за двадцать шесть лет жизни, полной сурового труда, долгих рабочих дней и коротких часов сна. Роза хотела предложить хозяйке Утиредсмири эту шерсть за бутылку молока, но, дойдя до перевала, почувствовала сильную усталость; ноги у нее всегда были слабые. Она положила камень на курган Гунвер и заснула.
— Будущим летом мы отберем шесть-семь овец и будем их доить.
Озябшая, вконец изнуренная женщина почувствовала себя очень плохо. Ее сильно тошнило, по дороге у нее началась рвота, и Бьяртур поддерживал ее голову. Пошел дождь; сначала он падал крупными, редкими каплями, потом зачастил. Роза совершенно обессилела. Дождь полил как из ведра, и Бьяртур перетаскивал ее на руках через лужи и топкие места.
— Когда же наконец распогодится? — говорил Бьяртур. — Хорошо, если небо прояснится, но не дай бог задует ветер с моря и пойдут ливни, тогда держись!
Иногда погода сводила на нет работу нескольких дней. Капризы неба невозможно было предугадать. Шла своего рода мировая война: Бьяртур командовал, как полководец, и армия повиновалась ему, — маленькая армия, самая маленькая, какую знает история больших войн; армия без молока, без мяса, без свежей пищи. Они не успели еще заскирдовать сено, как вновь начался сильный дождь.
В один из таких ненастных дней Роза сгребала сено возле протоки у озера. В протоке, где было много травы, грязи и ила, извиваясь, двигалось что-то живое. Она поддела это движущееся существо ручкой граблей и вытащила из воды большого угря, длиною с локоть. Он взлетел над ее головой и упал позади нее, извиваясь в только что скошенной траве, словно гигантский червь. В Розе пробудился охотничий инстинкт. Угорь, естественно, чувствовал себя на суше скверно. Роза же твердо решила поймать и съесть угря, хотя и немного побаивалась Бьяртура, потому что знала, что он выбранит ее за это. Она достала свой карманный нож и схватила рыбину. Угорь выскальзывал и даже один раз обвился вокруг ее руки, но все же она перерезала его пополам. Теперь у нее стало два угря; оба они удирали в разные стороны, и она никак не могла поймать их. Наконец она сдернула с головы косынку, тщательно завернула в нее обе половины и оставила их на бугорке; косынка трепыхалась там до самого вечера. Когда она стала собираться домой, чтобы приготовить ужин, узелок уже скатился с бугорка вниз.
— Тебе, милая, хвороста не жалко — тратишь его на такую гадость, — сказал Бьяртур и озабоченно взглянул на жену, у которой, по его мнению, было больное сердце. Куски угря все еще корчились в кастрюле, свертываясь в кольца, пока не сварились. Роза вынула их из кастрюли и спросила:
— Хочешь рыбы?
— Ну ее к черту! Стану я есть каких-то червей! Ведь это же водяной червь.
— Ну что же, мне больше останется, — ответила Роза и принялась есть, а муж с отвращением смотрел на нее и не понимал, как можно проглотить подобную гадость. Она съела угря целиком.
— Это, думается мне, электрический угорь. Он все равно что какое-нибудь морское чудовище, а ты его ешь.
— Да, — сказала жена и принялась за уху.
