Вечер закончился столь же идеально, как и начался. В холле Мэри и Магнус помогали гостям одеться Мэри невольно заметила, как Магнус, вся жизнь которого — служение, старательно помогал каждому успешно справиться с рукавами. Магнус предложил было Ледерерам задержаться, но Мэри потихоньку это отменила, сказав с легким смешком Би, что Магнусу надо побыстрее лечь в постельку. Холл пустеет. Дипломаты Пимы, не обращая внимания на холод — они же как-никак англичане, — героически стоят на крыльце и машут отъезжающим.
Мэри прижимается к Пиму, обняв его сзади за талию, засовывает ладонь за брючный ремень мужа, и ее большой палец медленно скользит к ложбинке ягодиц. Магнус не противится. Она любовно положила голову мужу на плечо и нашептывает ему всякую милую ерунду в то же ухо, к которому пригибался герр Венцель, чтобы позвать его к телефону, и надеется, что Би заметит их воркование. Стоя под фонарем на крыльце (Мэри — такая вся светящаяся и молоденькая в своем длинном голубом платье, Магнус — такой благородный в своем смокинге), они выглядели, наверное, образцовой, дружной супружеской парой. Ледереры уезжали последними и больше всех изливались в благодарностях.
— Черт подери, Магнус, не помню, когда еще я так веселился, — говорит Грант своим своеобразным, довольно утомительным, возмущенным тоном.
За ним на второй машине всегда следует охрана. Пимы, англичане до мозга костей, стоя рядом, наслаждаются этой минутой разделенного обоими презрения к американскому образу жизни.
— Би с Грантом жутко смешные, правда? — говорит Мэри. — Вот ты согласился бы иметь охрану, если бы Джек тебе предложил? — В ее вопросе не просто любопытство. Последнее время ее стало интересовать, что за странные люди болтаются явно без дела возле их дома.
— Вот уж ни за что, — ответил Пим, и его всего передернуло. — Разве что он пообещает защитить меня от Гранта.
Мэри вытаскивает из-за его пояса ладонь, они поворачиваются и под руку входят в дом.
— У тебя ничего не случилось? — спрашивает она, думая о телефонном звонке.
— Все в порядке, — отвечает он.
— Я хочу тебя, — осмелев, шепчет Мэри и проводит рукой по его ширинке.
Пим, улыбнувшись, кивает и дергает за узел галстук. На кухне их ждут Венцели, уже собравшиеся уходить. Мэри улавливает запах сигаретного дыма, но решает махнуть на это рукой: они ведь так усердно работали. На смертном одре она будет вспоминать, какое место в ее жизни занимали эти, в общем-то малозначимые, события. Будет вспоминать, как сознательно проигнорировала этот сигаретный дым, как спокойно и умиротворенно чувствовала себя в эти минуты — Лесбос далеко, и она всецело погружена в служение мужу. Магнус уже приготовил для Венцелей конверт с оплатой их услуг плюс щедрые чаевые. «Магнус готов отдать на чаевые последнюю пятерку», — снисходительно думает Мэри. Она сумела полюбить его щедрость, хотя бережливость, присущая высшим слоям общества, и подсказывает ей, что он пережимает. Магнус так редко бывает вульгарен. Даже когда ей кажется, что он растратился, и она думает, не предложить ли ему денег из собственных средств. Венцели уехали. Завтра вечером они будут обслуживать других гостей в другом доме. А Пимы в полной гармонии перебираются в гостиную, держась за руки. Магнус наливает жене виски, себе — водки, но, против обыкновения, не снимает смокинга. Мэри недвусмысленно ласкает его. В подобных случаях они иной раз даже не успевают подняться наверх.
— Роскошная была оленина, Мэбс, — говорит Магнус. Он всегда с этого начинает: хвалит ее. Он вечно кого-то хвалит.
— Они все считали, что это фрау Венцель приготовила, — отвечает Мэри, нащупывая застежку его молнии.
— Да пропади они пропадом, — любезно заявляет Пим, жестом руки посылая ради нее к чертям весь никчемный дипломатический мир.
На секунду Мэри кажется, что Магнус перебрал. Но ей не хочется верить в это, потому что после всех волнений и бессмыслиц вечера она донельзя хочет его. А Магнус протягивает Мэри стакан, приветственно поднимает свой и пьет за нее: молодец, старушка. Он улыбается, глядя на нее сверху вниз; колени их почти соприкасаются — он твердо стоит на ногах. Эта его напряженность передается Мэри — она хочет его здесь и сейчас и дает ему это ясно понять.
— Если Грант Ледерер —
— Я свободен, — произносит Пим.
Мэри не понимает. Она думает, что это своеобразный отклик на ее шутливое замечание.
— Что-то не поняла, — говорит она, немного стесняясь. «По сравнению с ним я не так уж сообразительна». И вдруг страшная мысль: — Не хочешь же ты сказать, что тебя уволили? — говорит она.
Магнус качает головой.
— Рик умер, — поясняет он.
— Кто? — «Который Рик? Рик из Берлина? Рик из Лэнгли? Который Рик умер, благодаря чему Магнус стал свободным и — кто знает? — может, теперь получит повышение?»
Магнус начинает все сначала. Вполне естественно. Бедная девочка явно не поняла. Устала после длинного званого вечера. У нее ведь оказалась лишняя пара гостей.
— Мой отец, Рик, умер. Он умер от инфаркта сегодня в шесть часов вечера, когда мы переодевались. Считалось, что он вполне оправился после первого инфаркта, а оказывается — нет. Джек Бразерхуд позвонил из Лондона. Какого черта кадровики поручили Джеку сообщить мне об этом, вместо того чтобы сделать самим, — тайна, которой мы, по всей вероятности, так и не узнаем. Но так они поступили. Однако Мэри и тут ничего не поняла.
— Что же это все-таки значит, что ты свободен? — выкрикивает она, утратив всякую способность сдерживаться. — Свободен от чего? — И вполне разумно начинает плакать. Достаточно громко для них обоих. Достаточно громко, чтобы заглушить страшные вопросы, мучившие ее начиная с Лесбоса и вплоть до этой минуты.
Она и теперь чувствует приближение слез — на сей раз из-за Джека Бразерхуда, как вдруг по всему дому разносится, словно звук охотничьего рожка, звонок в парадную дверь — три коротких раската, как всегда.
Пим резко сдвинул занавески и включил свет. Он перестал напевать. Он чувствовал себя на подъеме. С легким вздохом облегчения поставил на пол чемодан. С удовольствием огляделся, давая возможность всем предметам по очереди поздороваться с ним. Кровать с медным изголовьем. Доброе утро. Вышитая надпись над ней, призывающая любить Иисуса, — я же пытался, но Рик все время вставал поперек дороги. Бюро с убирающейся крышкой. Бакелитовое радио, слышавшее еще незабвенного Уинстона Черчилля. Пим ничего не привнес в эту комнату. Он был здесь гостем, а не колонизатором. Что привлекло его сюда в те мрачные времена, столько жизней тому назад? Даже сейчас, когда столь многое стало понятным, его начинало клонить в сон, стоило попытаться припомнить. Множество одиноких поездок и бесцельных хождений по чужеземным городам привели меня сюда, множество попусту проведенных в одиночестве часов. Он куда-то спешил, что-то искал, от чего-то бежал… Мэри была тогда в Берлине… нет, в Праге, — их перевели туда два месяца тому назад и уже тогда дали ясно понять, что, если он будет в Праге вести себя осторожно, его ждет назначение в Вашингтон. Тому было… Великий Боже, Том тогда только-только вылез из пеленок. И Пим был в Лондоне на конференции, — нет, нет не на конференции, он был на трехдневных курсах по последним методам конспиративной связи в мерзком маленьком учебном центре неподалеку от Смит-сквер. По окончании курсов он взял такси и отправился на Пэддингтонский вокзал. Сделал это необдуманно, повинуясь инстинкту. Голова была все еще забита ненужной информацией об анодах и радиопередатчиках. Он вскочил в отходивший поезд, а в Эксетере пересек платформу и сел в другой. Может ли у человека быть большая свобода — не знаешь ни куда едешь, ни зачем. Очутившись неизвестно где, он увидел автобус, отправлявшийся в какое-то место со смутно знакомым названием, и сел в него.
Было воскресенье, когда тетушки едут в церковь, засунув в перчатку монеты для пожертвований. Из своего космического корабля, с верхнего этажа автобуса, Пим с любовью смотрел вниз — на печные трубы, церкви, дюны и черепичные крыши, которые, казалось, только и ждали, чтобы их подняли за хохолок на
