ящик. — Вот прислал мне этот ужасной величины ящик, думая меня купить этим!
Если Сефтон Бойд и не совсем поверил ему, виду он не подал. Вдвоем они оттащили добычу в «Гридайрон-клуб», и там выпили все вино за один раз в компании из шести человек, веселясь до утра и провозглашая здравицы в честь девственника Пима. Через несколько дней Пима выбрали членом клуба «Гридайрон». С наступлением каникул он подрядился продавать ковры в магазинчике в Уотфорде. Рику он представил это как каникулярный спецкурс юридических наук. Подобные каникулярные семинары он посещал и в Швейцарии. В ответ Рик прислал ему наставление на пяти страницах, в котором предупреждал об опасности общения с распутными снобами-интеллектуалами, а также, совершенно неожиданно, чек на пятьдесят фунтов.
Весь летний семестр он отдал женщинам. Никогда раньше он не был так влюблен. Он клялся в любви каждой встречной девушке, желая переломить то дурное мнение о себе, которое, как он считал, у них складывалось. В уютном кафе, на садовых скамейках или же в погожие деньки гуляя по берегу Айсиса, Пим жал им ручки и, вперяясь долгим взглядом в их недоуменные глаза, говорил им все то, что сам всегда мечтал услышать. Если дело не шло с одной, он тут же давал себе слово завтра же отыграться на другой, ибо девушки его возраста и развития были ему внове и его смущало, если они вели себя независимо. Когда же дело не шло ни с одной из них, он писал письма Белинде, которая отвечала неукоснительно. В своих любовных речах он никогда не повторялся, потому что цинизм был ему чужд. Так, одной он поверял свою мечту вернуться на швейцарскую сцену, где некогда имел оглушительный успех. Ей тоже стоит выучить немецкий, тогда они могли бы играть в спектакле вместе. Другой он представлял себя поэтом, пишущим о бренности земной, ниспровергателем основ, и рассказывал, как преследовала его неумолимая швейцарская полиция.
— А я-то считала их завзятыми нейтралами и гуманистами! — воскликнула девушка, потрясенная описанием побоев, которым подвергся он, переходя через австрийскую границу.
— Только не в отношении людей, выделяющихся из общего ряда, — сурово заметил Пим. — Не в отношении тех, кто отвергает нормы буржуазной нравственности. У этих швейцарцев законов только два. Нельзя быть бедным и нельзя быть иностранцем. А я был и тем, и другим.
— Сколько же всего вы вытерпели, — сказала она. — Фантастика! А я ничего в жизни не видела.
Третьей он изображал себя романистом, бытописателем темных углов и обличителем испорченных нравов, чья рукопись еще не представлена в издательство, но ждет своего часа у него дома в старом шкафчике.
В один прекрасный день на горизонте появилась Джемайма. Мать отправила ее в Оксфорд, в колледж, где студентки обучались делопроизводству, секретарской работе и печатанию на машинке. Джемайма была длинноногой и рассеянной, и вид у нее был такой, словно она постоянно всюду опаздывает. Она была хороша, как никогда.
— Я люблю тебя, — говорил ей Пим у нее в комнате, передавая ей за столом куски фруктового пирога. — Что бы ни было и каким бы страданиям я ни подвергался, я не переставал тебя любить!
— А каким страданиями ты подвергался? — спросила Джемайма.
Джемайма заслуживала отдельной истории, и ответ Пима явился неожиданностью даже для него самого. Позднее он решил, что ответ этот вызрел в нем давно и выскочил самопроизвольно, так что Пим просто не успел удержать его.
— Страданиям за Англию, — ответил он. — Мне повезло, что я вообще остался жив. Если я кому- нибудь расскажу все, меня убьют.
— Почему убьют?
— Это секрет. Я поклялся никому это не рассказывать.
— Тогда почему ты рассказываешь мне?
— Я тебя люблю. Я должен был совершать ужасные жестокости. Ты не можешь себе представить, каково это — носить в себе подобные секреты.
И услышав самого себя как бы со стороны, Пим вспомнил слова Акселя, сказанные им уже под самый конец:
На следующем своем свидании с Джемаймой он описал ей храбрую девушку, вместе с которой ему пришлось выполнять свою сверхсекретную работу. Мысленно он представлял себе одну из тусклых фотографий военного времени — красотки, награжденные медалями за участие в еженедельном парашютном десанте во Франции.
— Звали ее Уэнди. Мы вместе совершали секретные операции в России. Мы очень сдружились.
— Ты с ней спал?
— У нас были не того рода отношения. Отношения профессиональные.
Джемайма была заинтригована.
— Ты хочешь сказать, что она была проституткой?
— Нет, конечно! Она была секретным агентом. Таким же, как я.
— А с проститутками ты когда-нибудь спал?
— Нет.
— А Кеннет спал! С двумя сразу. С двух разных концов.
«Каких еще концов? — подумал Пим, ощущая, как закипает в нем негодование. — Я герой необъявленной войны, а она рассуждает со мной о сексе!» В отчаянии он накатал двенадцатистраничное послание Белинде, в котором признавался ей в платонической любви, но к тому времени, как пришел от нее ответ, он забыл, чем был этот ответ вызван. Иногда Джемайма заходила к нему без приглашения, запросто, ненакрашенная и с волосами, скромно зачесанными за уши. Она кидалась на его кровать и, лежа на животе, читала Джейн Остин, болтая в воздухе голыми ногами и и позевывая.
— Можешь погладить меня под юбкой, если хочешь, — однажды сказала она ему.
— Спасибо, мне так хорошо, — ответил Пим.
Не смея больше ее беспокоить, он пересел в кресло и читал «Хрестоматию по древнегерманской литературе» до тех пор, пока она не скорчила гримасу и не ушла. Некоторое время после этого она к нему не заходила. Он постоянно сталкивался с ней в кинотеатрах, которых в Оксфорде насчитывалось семь, так что на обход их тратилась целая неделя. Каждый раз она была с новым кавалером, а однажды, в подражание брату, сразу с двумя. За это время один раз ее навестила Белинда, предупредившая Пима, что вынуждена будет сторониться его, иначе это будет нехорошо по отношению к Джем. Желание Пима понравиться Джемайме достигло к тому времени небывалых размеров. Он трапезничал в одиночестве и выглядел так, словно его донимала бессонница, но она по-прежнему была неуловима. Как-то вечером, проходя мимо кирпичной ограды, он намеренно до крови ободрал об нее руку, после чего поспешил на Мертон-стрит, в фешенебельную квартиру Джемаймы, где застал ее перед электрическим камином — она сушила свои длинные волосы.
— С кем это ты подрался? — спросила она, прижигая ему руку йодом.
— Есть вещи, о которых я не могу говорить.
— Если бы я была мужчиной, — сказала она, — я бы не тратила сил ни на какие драки. Я не играла бы в регби, я не занималась бы боксом, я не стала бы выполнять шпионские задания. Даже верхом бы я не ездила. Я экономила бы все силы, какие только можно, и только трахалась бы, трахалась и трахалась с утра до вечера.
Пим ушел от нее, вновь возмущенный легкомыслием тех, кто не умеет понять его высокое предназначение.
«Дорогая Бел,
неужели ты не можешь чем-нибудь помочь Джемайме? Мне просто больно видеть, как она погибает!»
Знал ли Пим, что искушает Господа Бога? Разумеется, сейчас, в эту ветреную ночь, когда море так шумит, а я пытаюсь писать обо всем этом, хотя с тех пор прошло столько лет, я это знаю. Кого же как не Создателя искушал он, плетя свои глупые басни? Пим сам накликал на себя свою судьбу, и это так же точно,
