рассуждениям.
Среди бумаг доктора Гесселиуса попадаются истории, которые будут интересны не только специалистам-медикам: они способны послужить развлечению (или устрашению) обычного, далекого от медицины читателя. Нижеследующий рассказ в точности скопирован с записей доктора Гесселиуса, за исключением незначительных поправок, касающихся не сути повествования, а только лишь его словесной формы. Само собой разумеется, имена действующих лиц заменены на вымышленные. Рассказчиком является сам доктор Мартин Гесселиус. Приводимые заметки выбраны из множества описаний болезни, составленных доктором шестьдесят четыре года назад, во время поездки в Англию.
Заинтересовавший меня материал изложен в нескольких письмах, адресованных другу доктора, профессору Ван Лоо из Лейдена. Адресат был по профессии не врачом, а химиком, но принадлежал к числу тех людей, которые посвящают свое свободное время изучению самых разнообразных наук: и истории, и метафизики, и медицины. Некогда ему случилось даже написать пьесу{98}.
Таким образом, рассказ несколько проигрывает как документ, имеющий отношение к медицине, но зато выигрывает в занимательности и способен заинтересовать не искушенного в науках читателя.
Из сопроводительной записки ясно, что письма, по-видимому, были возвращены доктору Гесселиусу после смерти профессора, в 1819 году. Некоторые из них писаны по-английски, некоторые — по- французски, но большая часть — по-немецки. Сознаю, что мой перевод не заслуживает эпитета «изящный», но в верности оригиналу ему не откажешь. И пусть я позволил себе иные отрывки опустить, иные — сократить, зато не присочинил ни слова.
Глава I
Преподобный мистер Дженнингс высок и худ. Он средних лет; в его аккуратности, в старомодной манере одеваться проступает консервативная чопорность. Он держится, разумеется, с подчеркнутым достоинством, но без скованности — нет, на истукана мистер Дженнингс не походит нисколько. До красавца ему далеко, однако черты лица у него правильные, и запечатлена в них безграничная доброта, с примесью робости.
Я впервые увидел мистера Дженнингса однажды вечером у леди Мэри Хейдьюк. Его очевидная скромность и благожелательность располагают к нему при первом же знакомстве.
Гостей собралось немного, и мистер Дженнингс внес свой весьма приятный вклад в беседу. Заметно было, что он предпочитает скорее слушать, чем говорить, но речи его всегда уместны по содержанию и отточены по форме. Он ходит в любимцах у леди Мэри, которая, кажется, испрашивает у него совета по самым разным поводам и убеждена, что на свете нет человека счастливее его. Плохо же она его знает!
Преподобный мистер Дженнингс холост и, как говорят, является обладателем шестидесяти тысяч фунтов в государственных бумагах. Он не чуждается благотворительности. Его пламенное желание — подвизаться на церковной ниве, но всякий раз, когда он бывает в Уорикшире{99}, где служит викарием и может наконец отдаться своему святому призванию, здоровье, обычно его не подводящее, неизменно отказывает, причем весьма странным образом. Так говорит леди Мэри.
Да, несомненно, на мистера Дженнингса находит временами таинственная хвороба, неоднократно настигающая его даже во время богослужения в чудесной старинной церкви в Кенлисе. Кто знает, где гнездится болезнь: то ли в сердце, то ли в голове. Раза три-четыре, а то и чаще, проведя определенную часть службы, он внезапно замолкал и после некоторой паузы, судя по всему, совершенно неспособный продолжать, воздевал к небу глаза и руки в немой молитве; затем он, охваченный непонятным стыдом и ужасом, трепеща, сходил с кафедры и направлялся в ризницу, а паства оставалась брошенной на произвол судьбы. Происходили такие сцены всегда в отсутствие помощника священника. В настоящее время, отправляясь в Кенлис, мистер Дженнингс непременно заботится о том, чтобы рядом с ним в храме находилось еще одно лицо духовного звания, чтобы в случае надобности принять священное бремя из его ослабевших рук.
Но стоит мистеру Дженнингсу сдать окончательно, покинуть свой приход и возвратиться в Лондон, в свой тесный домик на темной улочке в районе Пиккадилли{100}, — и он чувствует себя как нельзя лучше. Так полагает леди Мэри, а я придерживаюсь на этот счет особого мнения. Что ж, поживем — увидим.
Мистер Дженнингс — джентльмен с головы до пят. Однако люди замечают в нем некоторые странности. Создается впечатление, что в нем кроется нечто непонятное. В этом отчасти повинно одно обстоятельство, о котором, насколько я понимаю, люди забывают либо просто не придают ему значения. Мне же эта особенность бросилась в глаза, причем почти сразу же. У мистера Дженнингса есть манера бросать косые взгляды вниз, на ковер. Можно подумать, что он сопровождает глазами что-то движущееся. Так, разумеется, бывает не всегда, а время от времени. Но достаточно часто, чтобы, как я уже говорил, манеры мистера Дженнингса казались до некоторой степени необычными. В этом соскальзывающем вниз взгляде чудится одновременно и робость и беспокойство.
Философствующий медик (как Вы, со свойственной Вам любезностью, меня поименовали), который при разработке теории опирается на данные, полученные в ходе своей практической деятельности, посвящает всестороннему изучению указанных данных много больше времени, чем обычный практикующий врач и, соответственно, существенно превосходит этого последнего в том, что касается тщательности и детальности анализа, — незаметно для себя самого он приобретает привычку к внимательному наблюдению. Эта привычка сопровождает его повсюду, а объектом такого бесцеремонного, как полагают иные, наблюдения может стать любой — лишь бы имелась хоть малейшая надежда, что полученные таким образом сведения вознаградят исследователя за его старания.
Именно упомянутая надежда и воодушевила меня, когда в небольшой приятной компании, собравшейся вечером в доме леди Мэри, я впервые встретил робкого, любезного, но сдержанного джентльмена — преподобного мистера Дженнингса. Разумеется, нижеследующие заметки включили в себя не все, что мне стало известно: детали, интересные лишь специалистам, я здесь не привожу — их можно найти в моих научных трудах.
Должен заметить, что когда я говорю о «медицинской науке», то употребляю этот термин в более широком смысле, нежели допускает сугубо материалистический подход (и со временем, надеюсь, круг моих единомышленников пополнится). Я полагаю, что окружающий нас материальный мир является конечным выражением духовного мира, его порождением и составной частью. Я считаю, что в основе человеческой личности лежит духовное начало, что дух — это организованная материя, но от материи в обычном понимании слова он отстоит столь же далеко, сколь свет или электричество; что физическое тело есть не более чем оболочка и, соответственно, смерть не кладет конец существованию человеческой личности, а всего лишь освобождает ее от физического покрова. Процесс освобождения начинается с того момента, который мы называем смертью, и завершается несколькими днями позднее пробуждением к высшей жизни.
Если поразмыслить над приведенными выше постулата, то обнаружится, что они имеют непосредственное отношение к медицинской науке. Однако было бы неуместно приводить здесь аргументы и анализировать следствия этой теории, признаваемой, к сожалению, лишь немногими.
И вот я, по своему обыкновению тайком, весьма осторожно наблюдал за мистером Дженнингсом — думаю, от него это не укрылось — и обнаружил, что и он, так же втихомолку, наблюдает за мной. Когда же леди Мэри случайно обратилась ко мне по имени, я заметил, что преподобный Дженнингс вгляделся в меня пристальней и на несколько минут погрузился в задумчивость.
Затем, беседуя с одним из присутствующих, я видел, что мистер Дженнингс не сводит с меня глаз. О причине его интереса я догадывался. После этого он, воспользовавшись удобным случаем, завел разговор с леди Мэри, и я, как это обычно бывает, знал с уверенностью, что речь идет о моей персоне.
Священник постепенно перемещался туда, где я стоял, и вскоре между нами завязалась беседа. Когда встречаются два начитанных и много повидавших человека, можно не сомневаться, что им найдется
