как он полагал, питала к нему нежные чувства.
— Деньги! Золото! Эх, господа! Какие деньги, какое золото мог, по-вашему, скопить простой солдат, ваш покорный слуга, когда у него осталась одна-единственная рука, да и та занята все время саблею, так что нечем ему сгребать богатства наголову разбитого врага.
— Не брать с него золота, — сказал прорицатель. — Он уплатил за все своею кровью.
— Браво, господин пророк! Брависсимо! Могу ли я, mon sorcier[173] , вопрошать, не теряя времени? — И начал зычным голосом, не дожидаясь ответа.
Пятым или шестым вопросом прозвучало:
— Кого я преследую?
— Двоих.
— Ха! Двоих? Кто же они, по-вашему?
— Один — англичанин. Не ищи с ним встречи, он убьет тебя. А еще — француженка, вдова; не ищи и ее — она плюнет тебе в лицо.
— Вы, я вижу, не выбираете выражения, господин вещун; видно, уверены, что в этаком наряде вас никто не тронет. Ну что ж, продолжим! Так для чего же я их преследую?
— Вдова ранила твое сердце, англичанин — голову. Как видишь, они и по отдельности оказались сильнее тебя; смотри, чтобы твои домогательства не свели их вместе.
— Ну да?! Это каким же образом?
— Англичанин — рыцарь, защищает дам; однажды он уже вколотил это тебе в голову. Вдова, разобравшись что к чему, может выйти за него замуж. Она прикинет, что до полковничьих погон ты дослуживался немало лет, а англичанин так молод.
— Вот встречу его, собью с него спесь! — пообещал полковник и выругался, после чего осведомился, несколько сбавив тон: — Где она?
— Достаточно близко, чтобы принять итог вашей встречи близко к сердцу.
— Клянусь честью, господин пророк, вы правы! Премного вам благодарен! Прощайте! — Он вытянул шею по-гусиному и, озираясь, удалился, гордо неся свои шрамы, а заодно и белые гетры, жилетку и медвежий кивер.
Я все пытался разглядеть человека, сидевшего в паланкине. Наконец, когда занавеска подольше оставалась отодвинутою, мне это удалось. Наружность оракула показалась мне весьма незаурядною. Одет он был, как я уже говорил, на китайский манер и очень богато. Черты лица показались мне крупными и тяжеловатыми, и весь он в целом являл гораздо более внушительную фигуру, чем стоявший снаружи переводчик; голову он держал очень низко склоненною, глаза были закрыты, подбородок упирался в вышивку на мантилье; лицо его выражало полнейшее равнодушие ко всему происходящему. В его облике как бы в увеличенном виде повторялась каменная недвижность посредника, который осуществлял его связь с суетным внешним миром. Лицо показалось мне сперва кроваво-красным, но это впечатление, как я заключил, создавалось благодаря свету, проникавшему через красный шелк занавесок. Все это я узрел почти мгновенно; рассматривать подробнее было некогда: круг как раз освободился, и маркиз сказал:
— Вперед, друг мой!
И я шагнул вперед. Приблизившись к колдуну, как все окрестили человека с черною палочкою, я искоса взглянул через плечо: не рядом ли граф; он, к счастью, стоял в нескольких ярдах от меня. Любопытство маркиза к тому времени тоже оказалось удовлетворено; они с графом беседовали, по- видимому, уже о другом.
Я почувствовал некоторое облегчение, ибо оракул, кажется, имел склонность выдавать тайны самым неожиданным образом, а мои тайны вряд ли пришлись бы графу по душе.
Я задумался: мне хотелось испытать пророка. Последователь Англиканской церкви наверняка rara avis[174] в Париже, решил я и спросил:
— Какую религию я исповедую?
— Прекрасную ересь, — тотчас же ответил оракул.
— Ересь? Как же она зовется, скажите на милость?
— Любовь.
— Вот как! В таком случае я, по всей вероятности, поклоняюсь многим богам?
— Одному.
— Ну, а без шуток, — продолжал я, все пытаясь направить разговор в более безопасное русло, — затвердил ли я на память хоть одну молитву?
— Да.
— И вы можете ее повторить?
— Подойдите ближе.
Я приблизился и подставил ухо.
Опустив занавеску, человек с черною палочкою медленно и отчетливо прошептал слова, кои — надо ли говорить! — я тотчас узнал:
— «Возможно, нам не суждено уже больше свидеться. Ах, когда бы я могла вас позабыть! Ступайте же! И прощайте! Ступайте, умоляю вас!»
Я вздрогнул.
Боже праведный! Возможно ли? Я мог поклясться, что лишь двое на свете слышали эти слова: я и графиня, шепнувшая их мне на прощанье.
Я взглянул в безучастное лицо говорившего. Оно не выражало ровно ничего; казалось, его нисколько не занимало, какое впечатление производят на меня ответы.
— Чего хочу я более всего на свете? — спросил я, едва сознавая, что говорю.
— Блаженства.
— А что мешает мне его достичь?
— Черная вуаль.
Все ближе и ближе! Судя по ответам, ему до мельчайших подробностей известен мой краткий роман, о котором не подозревает даже маркиз! И это при том, что сам я надежно скрыт под маскою и домино, так что меня бы не узнал и родной брат!
— Вы говорите, я влюблен. А любим ли я в ответ?
— Спроси сам — и узнаешь.
Я говорил тише, чем прежде, и стоял совсем близко от чернобородого, чтобы ему не приходилось повышать голос.
— Любит ли меня хоть кто-нибудь?
— Тайною любовью, — был ответ.
— Велика ли та любовь?
— Чрезмерна.
— Как долго она продлится?
— Покуда не облетят лепестки розы.
Роза — еще один намек!
— Тогда наступит тьма, — вздохнул я. — А до той поры мою жизнь озаряет прекрасный свет.
— Свет фиалковых глаз.
Любовь, пускай она и не в полном смысле вероисповеданье (вопреки тому, что объявил оракул), несомненно, сравнима с суеверием. Как будоражит она фантазию, как усыпляет рассудок; какими доверчивыми мы делаемся, поклоняясь любви!
Относись эти прорицания к постороннему, я бы лишь от души посмеялся. Но речь шла обо мне, и слова оракула произвели на меня сильнейшее впечатление. Страсть моя разгоралась, я сделался как безумный.
Исполнитель замечательной шутки — если это была шутка — махнул палочкою в мою сторону, ясно дав понять, что разговор окончен; возвращаясь в круг зрителей, я все не мог оторвать взгляд от китайцев: они теперь казались окруженными ореолом тайны. Внезапно чернобородый властно поднял руку, как бы подавая условный знак тому, кто с золотою палочкой в руках возглавлял процессию.
Предводитель стукнул палочкою оземь и провозгласил:
— Великий Конфу умолк на час.
