ГЛАВА 3. ЛЬЮИС ПАЙНВЕК
Тем временем лакей, посланный вдогонку за мистером Питерсом, быстро поравнялся с немощным джентльменом. Услышав шаги за спиной, старик встревожено обернулся, но, узнав знакомую ливрею, тотчас успокоился. Он с благодарностью принял предложение проводить его до дому и оперся трясущейся рукой о локоть слуги. Не успели они пройти и десяти шагов, как старик внезапно остановился.
– О Господи! – пробормотал он. – Сдается мне, я и впрямь потерял последнюю монету. Вы, наверно, услышали, как она упала. Боюсь, глаза мне изменили, да и наклоняться низко я не могу. Это была гинея, я нес ее в перчатке. Если вы мне поможете, я отдам вам половину.
На тихой улочке не было ни души.
Едва слуга опустился на свои, как он выражался, «окорочка» и принялся шарить по мостовой в указанном месте, как вдруг мистер Питерс, который, казалось, еле ноги переставлял и даже дышал с трудом, обрушил ему на затылок чудовищный удар чем-то тяжелым, затем еще один. Оставив беднягу истекать кровью в сточной канаве, старик сломя голову помчался по переулку и исчез.
Когда час спустя караульный притащил человека в ливрее, сих пор не пришедшего в себя и окровавленного, домой, Харботтл обложил несчастного лакея отборной бранью, клялся, что мерзавец пьян до бесчувствия, что его подкупили, грозил отдать под суд за то, что злодей якобы предал хозяина, а под конец помнил, что дорога от Олд-Бейли до Тайберна очень коротка, а там и до виселицы недалеко.
Несмотря на демонстративные громы и молнии, судья остался доволен.
Незнакомец оказался подсадной уткой, которую наняли, чтобы запугать его. Номер не удался.
«Апелляционный суд» наподобие того, о каком рассказал мнимый Хью Питерс, где единственной мерой наказания является убийство из-за угла, мог бы доставить немало хлопот «судье-вешателю», каким слыл достопочтенный судья Харботтл. Неумолимый и жестокий администратор, он твердо придерживался английского уголовного кодекса, представлявшего в те времена свод самых фарисейских, самых кровавых и гнусных законов в мире, и имел собственные мотивы усадить на скамью подсудимых именно Льюиса Пайнвека, ради спасения которого и была задумана эта зловещая шутка. Что бы ни случилось, он все равно будет его судить и отправит на виселицу. Никакие силы на свете не вырвут у него изо рта этот лакомый кусочек.
В глазах всего мира судья, разумеется, никогда не был знаком с Льюисом Пайнвеком. Он будет вести дело в своей обычной манере, не ведая страха, не делая одолжений, невзирая на симпатии.
Но разве не помнит мистер Харботтл высокого худого мужчину в траурном костюме, в чьем доме в Шрусбери снимал он квартиру вплоть до того дня, когда разразился скандал из-за дурного обращения хозяина с женой? Разве забудет когда-нибудь скромного на вид бакалейщика с неслышной походкой, с узким лицом, смуглым, как красное дерево, с длинным острым носом, посаженным чуть косовато?
Из-под тонко очерченных бровей пристально смотрели темно-карие глаза, а губы вечно кривились в легкой неприятной улыбке.
Кто скажет, что у этого негодяя нет причин свести счеты с судьей? Разве не доставил он в свое время мистеру Харботтлу кучу хлопот? Или он, судья, забыл, как звали этого мерзавца? Да, да, Льюис Пайнвек, в прошлом бакалейщик из Шрусбери, а ныне заключенный в тюрьме этого города.
Как видим, судья Харботтл отнюдь не страдал угрызениями совести. Читатель, возможно, сочтет его за это добрым христианином. Это, несомненно, так. Да, не скроем, лет пять-шесть назад он, как ни прискорбно, обошелся с этим шрусберийским бакалейщиком, фальшивомонетчиком – называйте как хотите – не вполне благородно. Но сейчас достопочтенного судью тревожили не грустные воспоминания, а возможный скандал и связанные с ним осложнения.
Разве ему как юристу не ясно, что для того, чтобы пересадить человека из его лавки на скамью подсудимых, нужно иметь девяносто девять шансов из ста за то, что он и вправду виновен?
Человек слабый, наподобие его ученого коллеги Уитершинза, никогда не станет истинным судьей, способным поддерживать порядок на больших дорогах и нагнать страху на преступный мир.
Старый судья Харботтл приводит злоумышленников в трепет, уж ему-то под силу омыть мир потоками нечистой крови и тем спасти невинных, в полном соответствии с припевом из старинной песенки, которую судья любил повторять:
Нет, дело верное, этого негодяя непременно нужно повесить. У него, судьи Харботтла, глаз наметанный, он быстро распознал, каков этот мошенник на самом деле. Он сам будет его судить, с никто другой.
На следующее утро в кабинет судьи заглянула кричаще разряженная женщина, еще сохранившая следы былой красоты. Увидев, что судья один, она вошла. Красотка была одета в платье из китайского шелка с кружевами, веселенький чепец с синими лентами, на пальцах сверкали многочисленные кольца. Она слишком хороша для своей должности – а служила она у графа экономкой.
– Вот еще одно письмо от Льюиса, пришло с утренней почтой. Неужели ты ничего не можешь для него сделать? – капризным тоном заявила она, обвила судью рукой за шею и принялась тонкими пальчиками поигрывать мочкой его багрового уха.
– Попытаюсь, – ответил судья Харботтл, не поднимая глаз от газеты.
– Я так и знала, что ты меня послушаешься.
Судья прижал к сердцу скрюченную подагрой руку и иронический поклон.
– Что ты с ним сделаешь? – спросила она.
– Повешу, – хихикнул судья.
– Ты ведь этого не натворишь, правда, малыш? Ты его повесишь. – Она окинула взглядом свое отражение в зеркале.
– Будь я проклят, ты, кажется, на старости лет влюбилась в своего мужа! – воскликнул судья Харботтл.
– Будь я проклята, ты, кажется, меня к нему ревнуешь! – со смехом ответила женщина. – Ну, ну, успокойся, я его никогда не любила. Я с ним давно покончила.
– А он с тобой, разрази меня гром! Заполучил все твое состояние, отнял все ложки да сережки, и больше, ничего ему от тебя не нужно. Выгнал жену из собственного дома, а когда обнаружил, что ты неплохо устроилась, спохватился! Снова отобрал все твои гинеи, и серебро, и сережки, а тебя отпустил еще на полдюжины лет на заработки, собирать для него новый урожай. Не можешь же ты после всего этого желать ему добра!
Женщина дерзко рассмеялась и наградила грозного Радаманта игривым шлепком.
– Хочет, чтобы я присылала ему деньги для уплаты адвокату, – заявила она, а взгляд ее тем временем блуждал от зеркала картине на стене и обратно. Непохоже было, чтобы угроза, нависшая над мужем, сильно беспокоила ее.
– Проклятый наглец! – загремел старый судья, откидываясь в кресле, словно находился на привычной судейской трибуне, гд е его речь, как всегда, произвела фурор. Рот его злобно скривился, глаза готовы были выскочить из орбит. – Если ты решишь отправить ему ответ из моего дома, то знай, что прежде сам напишу кое-кому. Знаешь, моя милая колдунья, я не позволю долго мне докучать. И хватит дуть губки, хныканьем вшу не поможешь. Ты за этого негодяя медного фартинга не дашь, я тебя хорошо знаю. Ты пришла просто пошуметь. Как буревестник: куда бы ни прилетел, тут же поднимется буря. Уходи, женщина! Прочь отсюда! – повторил он, топая ногой: у «одной двери раздался стук, а судье отнюдь не хотелось, чтобы его застали наедине с экономкой.
Вряд ли стоит говорить, что достопочтенный Хью Питерс больше не появлялся. Судья в разговорах никогда не упоминал о нем. Но, каким бы странным это ни показалось, если вспомнить, с каким презрением
