страшная рана. Сильвен молча ожидал вердикта.
— Носилки! — наконец прокричал врач, поднимаясь с колен.
Судебный следователь, которому доложили о случившемся, поспешил к обвиняемому.
— Он будет жить? — спросил он у доктора.
— Сейчас я ничего не могу сказать, — ответил тот. — Прежде всего его нужно доставить в больницу.
Следователь отдал необходимые приказания, и тотчас появились носилки. Господин Люссер очень волновался. Он на самом деле был честным человеком, и это происшествие потрясло его до глубины души. Следователь спрашивал себя, нет ли здесь и его вины. Не зашел ли он слишком далеко? Несмотря на уверенность в том, что он руководствовался уликами, свидетельствовавшими против обвиняемого, господин Люссер опасался, что шел по ложному пути.
Больного уложили на носилки. Казалось, жизнь покинула его. Граф Керу, следователь и Сильвен отправились вслед за носилками. Спустя несколько минут все трое присутствовали при первой перевязке, сделанной доктором. Никто из присутствующих не решался обратиться к нему с вопросом. Наконец, окончив перевязку, он подошел к ним и обратился к господину Люссеру:
— Состояние больного внушает серьезные опасения. Рана на черепе глубока и затронула мозг. Это еще не все: его левая рука сломана.
— Бедный Давид! — вырвалось у графа Керу.
Сильвен посмотрел на него с укором.
— Доктор, — спросил граф, — можете вы, по крайней мере, ручаться, что он не умрет в течение следующих нескольких часов?
— Кризис случится ночью, — ответил тот, — и если его последствия окажутся неблагоприятными, то печальная развязка наступит не раньше двух или трех часов утра.
— Благодарю вас, — сказал граф и, обращаясь к Сильвену, прибавил: — Не покидайте его ни на минуту! Если он очнется, то должен видеть рядом друга. Что касается меня… — Он обратился к господину Люссеру: — Будьте так добры, уделите мне немного времени.
— Я к вашим услугам, граф.
— Вспомните прошлое! — воскликнул Сильвен. — Вспомните, что она всегда любила его как брата…
— Я ничего не забываю, — ответил граф Керу. — Положитесь на меня, теперь мы откроем истину.
Капитан подошел к постели, на которую положили Давида, и долго смотрел на бледное и безжизненное лицо несчастной жертвы.
— Бедный Давид! — прошептал он.
— Господин следователь, — сказал Сильвен, — не полагаете ли вы, что можно освободить моего бедного друга из-под стражи? В том положении, в котором он теперь находится, опасаться нечего. Но, если Давид, очнувшись, увидит, что он свободен, он почувствует значительное облегчение.
— Не беспокойтесь об этом, я отдам нужные приказания.
Граф Керу подошел к следователю:
— Пойдемте, господин Люссер, я должен немедленно с вами поговорить.
И они вышли. Сильвен, устроившись в изголовье кровати, прошептал:
— О боже! Неужели моему другу не выжить?
XIV
Беседа графа со следователем длилась долго. Господин Керу умолял господина Люссера рассказать ему обо всем, что происходило с тех пор, как арестовали Давида. Следователь согласился и показал протоколы допросов обвиняемого. Господин Люссер не скрыл и того, что Сильвен свидетельствовал в пользу музыканта и что неправдоподобность его показаний была доказана сумасшествием Аврилетты.
— Я понимаю, — говорил Люссер, — как вас взволновали последние события. Признаться, я и сам усомнился в виновности Давида, но человеколюбие не должно брать верх над соображениями справедливости. Искренне жалея несчастного, я задаю себе вопрос, не служит ли попытка самоубийства верным доказательством его вины? Не был ли этот поступок вызван угрызениями совести?
Граф Керу, внимательно выслушав следователя, сказал:
— Вы рассуждаете как представитель правосудия, это ваше право, даже ваша обязанность. Но позвольте мне, вовсе не из желания переубедить вас, представить вам новый взгляд на эту таинственную драму. Как и вы, я разделял общее мнение и считал Давида убийцей. Я не пытался проникнуть дальше того, что лежало на поверхности. Теперь же я начинаю опасаться, что преждевременно осудил этого человека. Строго говоря, против Давида свидетельствует только одна улика — письмо, найденное у него в комнате. Даже если допустить, что оно действительно было написано ему, как это доказывает, что он совершил убийство? Между злобой отвергнутого любовника и убийством — целая пропасть! Слишком поздно, скажете вы, и я соглашусь, но признаюсь, слова Сильвена…
— Как? — прервал его Люссер. — Может ли быть, чтобы такой серьезный человек, как вы, верил подобным бредням? Ночным призракам, подземным ходам, таинственным вампирам?..
— Да, я не спорю, все это очень странно, тем не менее внутренний голос подсказывает мне, что виновен не тот, на кого мы думаем. Когда я увидел этого несчастного, окровавленного и при смерти, эти черты лица, в которых запечатлелось страдание, я не мог не вспомнить о том дружеском участии, которое до самой последней минуты покойная Элен питала к Давиду.
Разговор в таком ключе длился еще долго, и когда собеседники, наконец, расстались, наступила ночь. К чему они пришли, мы скоро узнаем. Прежде чем уйти, граф Керу еще раз со стесненным сердцем зашел в больницу. Капитан боялся услышать о смерти Давида, приговор которому он собственноручно подписал. Когда он вошел в палату, где лежал больной, Сильвен, склонившись над головой Давида, казалось, прислушивался к его едва слышному шепоту. Заметив графа, Сильвен обратился к нему:
— Ваше сиятельство, именем той, которая была для вас так дорога и которую Давид не переставал уважать, клянусь вам, что он никогда не замышлял ничего дурного против ее жизни. В эту минуту, когда он так близок к тому, чтобы предстать перед судом Всевышнего, Давид не решился бы осквернить свои уста ложью. Подойдите же к нему и поговорите с ним так, как вы это делали прежде. Лихорадка, пробудившая в нем жизнь, позволит ему услышать вас и ответить.
В голосе Сильвена звучала какая-то необычайная торжественность. Граф Керу с бьющимся сердцем подошел к постели, на которой, запрокинув голову, завернутую в окровавленные компрессы, лежал Давид. Граф взял его за руку и дрожащим голосом произнес:
— Давид!
Больной что-то простонал, и губы его зашевелились. Граф наклонился, и Давид увидел его лицо. Глаза больного загорелись, и, повернувшись к графу, он еле слышно прошептал:
— Не ви-но-вен… Я не ви-но-вен…
— Я верю вам, Давид, — твердо ответил граф. — Простите меня и живите, чтобы дать мне возможность загладить свою вину.
Слезы брызнули из глаз Давида. Он хотел еще что-то сказать, но не смог. Немного погодя он все же прохрипел:
— Благодарю вас, теперь я могу умереть.
Граф положил на кровать руку Давида, которую до сих пор держал в своих, и подошел к Сильвену, стоявшему в стороне и едва сдерживавшему рыдания.
— Будьте мужественны! — сказал он. — Спасите его! А я иду туда, куда меня призывает долг. — И он выбежал из комнаты.
Через минуту граф уже сел в карету и приказал кучеру:
— Живо в Трамбле!
Еще до приезда в замок граф мысленно восстановил ужасную картину убийства. Перескакивая с
