«живой забор» из восемнадцатилетних пацанов… Не изгородь! Забор! Потому что мы — трусливы. В Чечне, уже погибло пятнадцать тысяч военных… и что с того, что большая часть погибших — дети… Восемнадцать лет… Что это так много?! Неужели там, «наверху», так искренне верили, что выстоят они этот шквал? Или не верили, поступились совестью? А он выстоял!
…Неожиданно выстоявший, редкий и дешёвый забор выгоден. Вот только гибель нашего поколения не спасёт будущее нашего развалившегося, в след за «железным занавесом», государства…»
Людской пикет, что встал на пути двигающихся со стороны аэропорта бронетранспортеров, кишел нетерпеливым возбуждением муравейника, демонстрацией, беспорядочной беготней обеспокоенных обитателей, словно муравьиная колония в своем рыхлом гнезде, бесцеремонно потревоженном палкой. Страшными нескрываемыми эмоциями жила эта чужеземная толпа, наполненная как женским, так и мужским плачем и горем, злобой и ненавистью.
На руках одного из мужчин лежало тело мёртвой двенадцатилетней девочки с обезображенным, простреленным лицом. Пуля, попала в щеку, чуть выше верхней губы и вышла в районе затылка. Окровавленные спутанные волосы, присохли к щечке юного личика липкими нитями. На открытом лбу виднелись два жирных кровавых мазка, напоминающий рисунок, какой наносили себе на лица воюющие индейцы североамериканских племен — кто-то убирал спутавшиеся волосы со лба девочки уже окровавленными пальцами и потому остался след. Ее глаза были закрыты, а лицо осталось спокойным, как во время сна. И если бы не положение безвольного маленького и худенького тельца, которым свирепый мужчина тряс, как тряпичной куклой, перед сидящими на броне солдатами, можно было забеспокоиться, что сейчас, он ее разбудит.
Сидевший и растерянный старший лейтенант Матвейчук, прислушивался к незнакомой речи, стараясь разобрать чечено-русский диалект, домысливал, переводил им слышимое, как человек, который остановился удивленный лесным рыхлым муравейником, и у которого, осторожный и любознательный человек, мог просидеть долго и смиренно, наблюдая за таинственной жизнью маленьких существ. Так и Матвейчук сидел и смотрел на суетных, копошащихся у колес бронемашины жителей этого района. Сидел, смотрел, и не знал, как поступить. Многие слова были незнакомы Алексею, но их смысл был предельно ясен. Вид озирающихся мужчин, говорил о том, что в толпе было оружие, и оно готово было «говорить»…
Из бригады на помощь саперам, выдвинулся резерв комбрига.
Вооруженного столкновения, удалось избежать только по причине того, что труп маленькой девочки обнаружили не сразу. А спустя какое-то время, когда группы разведки на улице Богдана Хмельницкого уже не было. Она двигалась на «Северный». Никто не видел и не мог утверждать, что именно разведчики стреляли по ребенку.
Егора, Кривицкого, Стеклова с Брайтом и еще десять человек вывозили через развалины Консервного завода. Везли двумя бронетранспортерами по узкоколейным дорогам частного сектора, яблоневым садам, через поселок Алхан-Чуртский. Везли безоружных, что в определенной степени означало — беззащитных; пряча внутри бронемашин, как оккупантов, опасающихся кары, разыскиваемых и затравленных захватчиков по-прежнему «зависимой» и не свободной Глиняной Империи — Чечни.
В голове Егора кружился заснятый Буниным и увиденный на кинопленке момент — Кривицкий трепет заросшую Егоркину голову и говорит:
«Не грусти, Егорка, мы еще не раз сюда вернемся!»; и без умысла записанная несколько часов назад в дневник Егором фраза:
10 марта 2001 года. Всё! Я поехал! ГРОЗНЫЙ, до встречи…
Глава пятая
Сегодняшние войны не праведны. На них воюют обреченные. Несколько тысяч обреченных в многомиллионной стране. Уцелевшим, вернувшимся с войны солдатам уже не вписаться в эту действительность. Жившим по законам совести, им не найти места на этой ярмарке тщеславия. И потому их война не окончена…
Егор стоял на автобусной остановке, ждал маршрутку. Озирался по сторонам, что со стороны было явственно видно. В «доброжелательной» людской толпе, по такому случаю, большая часть голов склонна была думать, что парень вернулся из мест лишения свободы. И вряд ли кто догадался, что Егор вернулся из мест, где легко было лишиться жизни. Да и кому он был нужен, думать о нем — догадываться. А Егор, еще не обвыкшийся с последней командировки, осторожно за всем наблюдал, все подмечал, всматривался в окружающие лица…
Проходя мимо многоэтажных домов, всматривался в окна, старался двигаться как можно дальше от них, еще не придавая этому значения, потому что это стало его привычкой и совсем ему не мешало. Не мешало, потому как стало образом жизни, поведения, приобретенным психофизиологическим комплексом загнанности. Сам Егор еще не замечал его, и не осознавал, что в скором времени это станет ему мешать жить, думать, радоваться. Именно жить и именно думать. Жить без войны, не думать о войне, радоваться жизни. Жить и радоваться. Радоваться простым вещам, думать о главном — о семье. Потому, что всё пережитое, пока прочно сидело в его голове, занимало все место и всю живую память, как на переполненном жестком диске компьютера. Еще не скоро к нему придет осознание того, что от этого надо освобождаться.
На остановке было многолюдно. Несмотря на то, что пассажирские «газели» появились еще в середине 90-х, городская администрация неохотно предоставляла новому, развивающемуся виду транспорта свою нишу на рынке пассажирских перевозок. И потому стоять приходилось долго. Пока стоял, Егор обратил внимание, что автобусная остановка внешне очень сильно походила на ту, из-за которой частенько приходилось стрелять на улице Хмельницкого. Представить, себя стреляющим из-за этой, показалось Егору чем-то фантастическим! И все же, Егор, живо смоделировал боевую ситуацию, и вообразил себя лежащим за ее правым углом с автоматом. Егор «пристрелялся» по фронту, представляя направление стрельбы и возможные позиции и укрытия боевиков. Представил защищаемую оккупированную малую родину… и летящие, на сумасшедших скоростях и не уступающие никому дороги бронетранспортеры. Окинув взглядом стоящих на остановке людей, живо стер их своим воображением, воссоздав грозненскую пустынность улиц… А затем стал рассматривать людей.
Неподалеку Егор заметил молодую девушку, симпатичную, элегантно одетую, модную. Долго смотрел на нее, неотрывно, не замечая своего недоброго озлобленного взгляда.
Нет, конечно, не было никакой злости или ненависти к девушке, просто взгляд стал таким — колючим и неприятным. Ненамеренным.
Она тоже заметила Егора. Заметила его маниакальный недобрый взгляд, когда их глаза встретились, и теперь она прятала свои, кутаясь в пушистый воротник шубки. Стройная. Манерная. А потом, садясь в автобус, она показала Егору импортную протестную комбинацию из сжатого кулака и выставленного среднего пальца. Завидев этот жест, Егор, ничего с этим, не испытал. Не было злости, не было раздражения, не было, как казалось, могли бы быть, острых переживаний. Он тихо улыбнулся в ответ, и подумал:
«Дура! — и лицо его сделалось добрым. — Дура малолетняя! — оглядываясь по сторонам, Егор желал увидеть, заметил ли кто этот ее жест, обращенный к нему. — Видели! — решил Егор. — Мужик, этот… точно видел, а теперь прячется за спиной грузной женщины. Молодой парень — видел… — Робко заглянув в глаза Егора, он тоже смутился. — Наверное, тоже на барышню заглядывался? Больше, вроде, никого! Ладно… Господи, о чем я думаю? — Егор огорчился по поводу своих мыслей, и тут же решил не думать. Стоял на
