боеприпасы. Почти все бригадные разведчики были ранены; пятнадцать — «тяжелые», были не в состоянии двигаться самостоятельно, из-за чего одни не могли покинуть высоту, другие — оставить товарищей. На одном из участков обороны господствующей высоты все разведчики погибли: один из разведчиков накрыл гранату грудью, спасая товарищей и начальника разведки Стержнева; другой — рядовой Пиминов, спасая товарищей — потерял кисть руку, вышвыривая из окопа заброшенную боевиками гранату, разорвавшуюся в руке; лейтенант Семшов Сергей, получивший тяжелое осколочное ранение живота — умирал…
И как бы ни было трудно признавать поражение, отступать назад, приняв все попытки, включая все возможные маневры. Приказ оставить ретранслятор, поступил лишь к исходу дня. Но даже такой приказ разведчики и спецназовцы — физически выполнить не могли. Отход начался лишь с наступлением темноты. И только тогда, когда на горы спустились сумерки. Ночью, под проливным дождём, спецназовцы и разведчики спускали тела тяжело раненных и убитых с горы: помощника начальника разведки, «краповика», майора Басурманова и пятерых солдат разведывательной роты…
Впоследствии, умрут от ран ещё два офицера, один из которых, старший лейтенант Солодовников, спустя два месяца, в госпитале Екатеринбурга, так и не приходя в сознание. И ещё два солдата — Каляпин и Семеняков…
Егор затих. Задумался. О «гениальности» генералов в военном деле, как в науке, размышлять не было смысла, как не было его и в том замысле у Чабана. Попуская и пренебрегая простыми правилами войны, они запросто расплачивались людскими жизнями. А таких командиров встречалось много: способных «топить» в огне и Сунже танки, строить из человеческих трупов понтонные мосты, взамен разрушенным, и прокладывать проходы в минных полях — ими же, — русскими солдатами… Такая она, их — кровопролитная смелость, с которой они решительно жертвуют чужими жизнями, всегда оправдывая трагический исход, сетуя на его возможность быть более трагичным. После чего они пишут мемуары…
«Какой вздор! Какая несправедливость! — мысленно сокрушался Егор, лихорадочно блестя глазами. Все нутро его клокотало. — Военно-штабная элита, с легкой руки, отписала и на свою долю с десяток орденов, вписав свои нечистоплотные фамилии в один ряд с погибшими — ныне героями».
А тогда, весть, влетевшая в тихий провинциальный Калач, подкосила всех. Даже тех, кто не был причастен к бригаде, никаким образом. Засев в умах многих жен, чьи мужья уезжали на войну, она произвела — шок. Не обошла стороной и супругу Егора. До первых смертей всегда не вериться, что идёт настоящая война.
Егор вспомнил вид плачущей жены, двухлетнего Матвея. Как она стояла посреди детской площадки с двухлетним сыном на руках и плакала, когда он говорил ей, что через три дня его отправляют в Дагестан. Как она, не понимала и не верила, что это происходит с ней, плакала:
— Какая война?.. А как же мы?.. Бросишь нас здесь, на съемной квартире, в незнакомом городе, приехавших только месяц назад… Постой, а ребенок? Он же маленький! Тебя не могут отправить! — она задыхалась от волнения.
Его голова шла кругом, разрываясь от смятения, от навалившейся внезапно ответственности за семью, и за войну. И конечно, ее слезы подмывали все его стремления относительно войны. И чем ближе была дата отправки первого эшелона, тем надрывен и част был ее плач. Тем сильнее надрывалось и его сердце. Егор хотел их уберечь, хотел, чтобы жена и сын были как можно дальше отсюда. От бригады, от города, что стал таким прифронтовым, куда стекались ежедневные служебно-боевые сводки и многочисленные слухи и недостоверная, непроверенная информация. И где во дворах «офицерских» домов — рождались домыслы и сплетни, обрастающие фантастическими и кровавыми подробностями. Ему хотелось, чтобы они уехали к родственникам — к его родителям. И сейчас они были именно там.
Егор поглядел на часы. Было уже за полночь. Он встал, прошелся по скрипучему деревянному полу и, побоявшись разбудить спящих, вышел из палатки. Ночь была темная, воровская:
«В такую ночь воры орудуют… и «спецы» работают, — усмехнулся Егор, покрутив головой и не найдя на черном небе луны. — Вокруг было темно и тихо. — В такой тишине заметен любой шорох, любое даже самое тихое движение», — прислушавшись, Егор услышал, как сопит дневальный на посту, тихо побрякивая автоматом в кирпичной бойнице укрытия, и вернулся к своим прежним воспоминаниям.
В действительности Егор стремился на войну. Она манила его. Пожалуй, с детским интересом ему хотелось взглянуть на нее хотя бы одним глазком, как в замочную скважину, узнать какова же она настоящая, и в то же время он страшился ее, и желал отказаться. Егор боялся войны. Боялся, в первую очередь, конечно, по причине незнания и непонимания самой войны и происходящих на ней событий, и все же хотел, хотел увидеть ее, узнать, почувствовать ее костляво-холодные лапы, попасть на нее, удовлетворить неугомонный мальчишеский эгоизм, чтобы потом говорить: «я видел войну; я был, и я есть — настоящий солдат!» И страшась, как ребенок, получить нагоняй за свершенную шалость, Егор рвался туда, рвался, что было мочи.
«Но как же семья? — думал он. — Как быть с ней? Их непременно надо переправить в Камышин!»
Хорошенечко все взвесив, Егор упросил тогда общего замкомбрига Слюнева, что выезжал на замену находившегося в Дагестане штатного командира бригады, отправить его в составе второго эшелона, получив возможность, за три дня организовать отправку жены, к его родным. Слюнев пошел навстречу, но вместо этого, отправив Егора с «грузом — 200», в Омск. Егор вёз — Карпенко Николая, первого погибшего солдата своей роты. А вернувшись с Омска в бригаду, Егор попал на совещание прибывшего с Дагестана комбрига Терского. Егор слушал рассказ Терского о мужестве и отваге солдат и офицеров бригады. А в конце совещания, Терский почему-то обратился к Егору, сидящему на задней парте класса командирской подготовки, неожиданно назвав его — «трусом»!
…Было обидно, но смысл того оскорбления Егор понял не сразу.
На следующий день, как уже и было спланировано, он уехал с партией офицеров в свою первую командировку на войну.
Утром следующего дня Егор поднялся уставшим и измученным:
— Ложиться надо вовремя, — ворчал он на себя с укором, — а не шататься половину ночи среди спящих…
Несмотря на это, в половине шестого Егор уже шустро бегал по парку машин, выстраивая колонну из бронетехники. Начинало светать; воздух был сырой и свежий, от чего приятно бодрило.
Едва выйдя за ворота базы, Егор словно попал в сказку. Повсюду лежал туман утренней сырости, сквозь который они шагали в неизвестность. Словно плыли в мыльном пузыре сквозь дым, в котором были видны только ближайшие предметы — дорога и деревья… ни домов, ни дворов… ни того что дальше… Загадка…
Часть маршрута шли двумя группами, друг за другом, Кубриков шел в составе группы Егора, вместе с ним и Стекловым, а группа Кубрикова брела позади. Все трое шагали рядом. Кубриков шел молча. Стеклов курили.
— Слушай, кончай курить, и так ничего не видно. Видишь, какой живой туман, — Егор шел явно чем- то озабоченный.
— Ага… — согласился Стеклов. — Интересно, а откуда он берется? Туман…
— А хрен его знает! С неба… Вроде как из воды… из крохотных капелек…
— Странная штука, скажи?
— А я вот что думаю: облака и туман — одно и то же, или нет?
— Кажется, да, — предположил Стеклов. — Если капельки образовались высоко в небе, они стали облаками, а если низко над землей — туманом.
— Слушай, мне мама в детстве говорила, что туман полезен для людей.
— Хм, — усмехнулся Стеклов, — чем же?
— Туманом лечат. — Совершенно серьезно сказал Егор. — Когда у меня случался сильный насморк и кашель, и бывало трудно дышать, мама усаживала меня над кастрюлькой с горячей водой, от нее
