новых местных ежедневников и еженедельников. Мы наняли около двухсот молодых журналистов и открыли десять новых офисов. Однако рекламные отделы новых изданий за таким ростом не поспевали, и наши усилия не окупались.
К 2000 году, когда «Лос-Анджелес тайме» купила «Трибьюн Компани» и посадила над нами новую управленческую команду, сама концепция местных изданий требовала серьезного пересмотра. Никто нам этого не говорил, но мы чувствовали, что дни наши сочтены. Мы перестали нанимать новых людей. Наиболее талантливых в команде постарались передвинуть на позиции в основном издании «Таймс». Вполголоса советовали нашим репортерам, фотографам и редакторам готовить резюме. Одним словом, жили как приговоренные, не знающие, на какой день назначена казнь.
По натуре я всегда был (да и остаюсь) человеком нервным. Я обгрызаю до мяса ногти, меня часто мучают тревожные сны, а в минуты волнения у меня порой начинает громко урчать в животе. Но в 2000 году, как ни странно, я оставался спокоен. Хотя подвешенная ситуация изрядно выматывала и заставляла понервничать — в глубине души меня не оставляло чувство... благополучия? Уверенности? Даже не знаю, как это назвать. За первые четыре десятилетия своей жизни я такого практически не испытывал.
Ставки были высоки. Именно я нанимал на работу большинство людей, которых сейчас ждало увольнение, и чувствовал за них ответственность. А что буду делать я сам? У меня нет ни сбережений, ни предложений от других работодателей. Детей в нашей семье уже четверо, и откладывать деньги не удается — живем от зарплаты до зарплаты. Мне уже сорок лет, и я специализируюсь на низкооплачиваемых местных репортажах — жанре, переживающем тяжелые времена.
И все же в глубине души я чувствовал: все это неважно. Бог любит меня. На Его любви нет ни пятна, ни порока. Что бы ни случилось — Он позаботится обо мне и о моей семье. Должно быть, подсознательно готовя себя к потере работы, я написал несколько колонок о людях, которые потеряли все, но от этого стали только сильнее, ибо верили в Бога.
Звонок застал меня в отпуске на Кауаи. «Прости, Билл, — проговорил менеджер из «Таймс», — не хотелось тревожить тебя в отпуске, но, наверное, лучше, чтобы ты знал. Мы закрываем большую часть местных изданий. Объявим об этом на следующей неделе. Тебе лично беспокоиться не о чем: ты — прекрасный работник, и место в основной «Таймс» для тебя уже приготовлено. Подробности обсудим позже».
А через неделю я стоял в большом зале для совещаний перед толпой встревоженных и озабоченных молодых журналистов. Кто-то из «Таймс» слил новости о расформировании и увольнениях другим СМИ — и о том, что им придется искать новую работу, многие услышали по радио по дороге в офис.
Я подтвердил эту дурную весть. Затем сказал: я горжусь тем, что мы делали вместе. В нелегких условиях мы выполнили огромную работу — и этого никто у нас не отнимет. Еще сказал: конечно, сегодня тяжелый день, но я уверен, что для всех присутствующих он станет началом большого пути, стартом к новым достижениям. Все это я говорил искренне, поскольку не сомневался, что Бог позаботится и о моих сотрудниках. Хотя они, кажется, не очень-то мне поверили.
Собственное будущее оставалось для меня загадкой. Менеджер сказал, что у меня будет работа в «Таймс» — но какая? Я всей душой мечтал писать о религии, — но это казалось невозможным. Штат религиозных журналистов в «Таймс» был укомплектован полностью; был свой религиозный репортер
и в округе Оранж. Однако я не тревожился — вместо этого я положился на Бога и рассматривал смену работы как приключение. Посмотрим, думал я, что Он приготовил для меня на этот раз?
Ответ пришел почти немедленно. Вскоре после разговора с коллегами мне позвонила редактор «Лос-Анджелес Таймс-Оранж» и попросила зайти к ней. У нее, сказала она, есть одна безумная идея — и она подумала, что это может быть мне интересно.
— Что скажете, если я предложу вам писать о религии на полную ставку?
Сердце мое гулко забилось. Она что, шутит? Никогда раньше мне не предлагали ничего подобного!
— Я бы с удовольствием, — ответил я. — Но как же ваш нынешний религиозный репортер?
— Переведем ее на другое направление, — ответила она.
Хоть и страшно не хотелось об этом говорить, я признался, что на зарплату репортера мне не прокормить семью.
— Не беспокойтесь, об этом я позабочусь, — ответила она. — Так что же, соглашаетесь или нет?
И широко улыбнулась. Ей очень хотелось заполучить меня на эту работу, но вряд ли она догадывалась, что еще больше этого хочу я сам!
— Почту за честь.
Так две недели спустя я стал сотрудником религиозного отдела «Таймс».
***
В колледже у меня было две страсти (не считая секса и пива) — спорт и новости. Сам я считал себя настоящим прессоманом — обожал читать газеты и журналы.
Интернета в то время не было, и я частенько отправлялся в библиотеку Калифорнийского Университета Ирвайн и сидел там часами, листая подшивки прессы со всей страны. Журналистика — будь то новости, репортажи, аналитические статьи — меня завораживала. Любимой моей книгой в те далекие времена был роман Хантера Томпсона «Страх и ненависть в Лас-Вегасе»: о журналисте, который, накачавшись наркотиками, едет на выходные освещать байк-шоу. Первую фразу этого романа — «Накрыло где-то около Барстоу, у края пустыни»[1] — я и сейчас помню наизусть.
К концу первого года в колледже я все еще не знал, чем собираюсь заниматься в жизни. Специализировался я на политологии, однако, в отличие от большинства однокурсников, не собирался становиться юристом. Мне казалось, адвокатам живется не слишком весело. Не зная, на чем остановиться, я спросил совета у друга своих родителей, мудрого человека. Он ответил: подумай, что тебе нравится, и сделай это своей профессией. Тогда сможешь всю жизнь заниматься тем, что доставляет удовольствие, да еще и получать за это деньги; а любовь к своему делу поможет тебе преуспеть. Я подумал: что, если стать журналистом, как Хантер Томпсон или его коллеги из мейнстрима, Вудворд и Бернстайн?
— Мне нравится журналистика, — ответил я другу родителей. — Может быть, мне стать репортером?
— Отлично. У вас в колледже газета есть? Дуй туда!
На лужайке перед входом в офис «Нью Юниверсити» (еженедельной газеты Университета Ирвайн) я просидел не меньше часа, собираясь с духом. Наконец, с сердцем, бьющимся где-то в горле, поднялся на второй этаж, где располагалась редакция, заглянул в приоткрытую дверь...
Это была любовь с первого взгляда. Трезвон телефонов, стук пишущих машинок, запах объедков пиццы из замасленных коробок на полу, повсюду — кипы старых газет и разных бумаг... Я понял: это мой дом! Вот где я хочу провести всю оставшуюся жизнь!
— Прошу прощения, — робко обратился я к человеку за ближайшим к двери столом. — Я... я хотел бы работать в газете. Если можно, писать о спорте.
— Я — редактор спортивного отдела, — ответил он. — Какие у тебя планы на сегодня?
Я пожал плечами. Порывшись в столе, он достал оттуда и протянул мне тощий репортерский блокнот.
— Через десять минут начинается мужской теннисный матч. Иди освещай. К вечеру жду репортажа.
Я вылетел за дверь, потрясенный тем, с какой легкостью получил свое первое задание. А несколько дней спустя, развернув «Нью-Ю», обнаружил там свою статью. Со своим заголовком! Со своей подписью! Я пишу!! Я журналист!!!
И теперь, восемнадцать лет спустя, я снова впервые входил в редакцию — на сей раз в редакцию «Лос-Анджелес таймс», где мне предстояло писать о религии на полную ставку.
Конечно, такой тесноты и беспорядка, как в прежних моих редакциях, здесь не было — все-таки «Лос-Анджелес таймс» входит в десятку ведущих американских изданий. Стильные указатели на стенах направляли посетителей в отделы «Город», «Календарь» и «Спорт». У дверей кабинета редактора стояла вертушка со свежими номерами «Нью-Йорк таймс», «Уоллстрит Джорнал», «Ю-Эс-Эй Тудэй» и «Оранж- Каунти Реджистер». В дальнем конце коридора располагалась библиотека: компьютеры, связанные с
