Когда я был маленьким, каждое воскресенье вся наша семья — папа, мама, сестра, два брата и я — загружалась в фургон и отправлялась в центр городка Лонг-Бич, Калифорния, на службу в Епископальную церковь Святого Луки. Для родителей хождение в церковь было чем-то вроде утренней чистки зубов: так надо просто потому, что надо. Мне это скорее напоминало зубодерню. Полуторачасовая служба представлялась мне настоящим испытанием на терпение и выдержку. Никакого священного трепета от встречи с Создателем вселенной я там не ощущал. Мы сидели и слушали ветхозаветные гимны с корявыми текстами («Светильник наших ног, куда б ни влек нас путь...»), бесконечную череду молитв и библейских чтений. На протяжении года служба почти не менялась. Правда, проповеди порой бывали хороши — настоятель Рой Янг обладал ораторским даром. Но больше ничего хорошего там не было.
У нас с братишкой Джимом сложилась своего рода традиция. Всякий раз, когда в конце службы отец Янг обращался к прихожанам со словами: «Идите же в мире, любите Господа и служите Ему!», а народ хором отвечал: «Благодарим Бога!» — мы поворачивались друг к другу и шепотом заканчивали: «...что служба кончилась!»
Я с завистью смотрел на то, как сестра, а затем и старший брат, окончив школу, перестали ходить в церковь, и нетерпеливо ждал, когда же придет мой черед. В холодной церкви, под расписными сводами, меня не раз осаждали сомнения в том, что я здесь слышал. Ребенком я считал, что сомневаться в вере нельзя, и держал эти еретические мысли при себе. Однако они не давали мне покоя, и мой детский ум работал, пытаясь разрешить эти противоречия.
Например, я не понимал, что такое Святая Троица. Как это возможно, что Отец, Сын и Святой Дух — все один и тот же Бог? Непонятно мне было и то, почему Бог не нашел лучшего способа примириться со своими грешными детьми, чем принести в жертву Своего Сына. В детстве я увлекался ацтеками, и когда в церкви говорили, что Господь послал Иисуса на крест за наши грехи, мне часто представлялся ацтекский вождь, ради умилостивления богов вырывающий из девичьей груди живое, еще бьющееся сердце. Если Господь и вправду Господь — почему Он не нашел никакого другого способа вернуть нас на путь спасения?
Иногда я разглядывал прихожан и удивлялся про себя тому, что в церкви, расположенной в одном из самых бедных районов Южной Калифорнии, прихожане в основном белые и явно принадлежат к высшим классам. В Евангелиях последователи Иисуса описаны совсем иначе. Где же нищие, где больные, где алчущие и жаждущие? А ведь найти их несложно — достаточно отойти от церкви на несколько шагов. Но на службе их почему-то не видно. Странным казалось мне и то, что местному епископу, когда он приезжал к нам в церковь, устраивали прямо-таки царский прием. Иисус омывал ноги своим ученикам и учил, что первыми станут последние, а священники вели себя с епископом словно с царем. Как будто к ним Иисус так и не пришел.
Сомнения мои усиливались после службы — когда, еще даже не выехав с парковки, отец принимался кричать на жену и детей. Только что больше часа мы старались приблизиться к Богу, просили у Него помощи и руководства, пели Ему хвалы, слушали
Его слова, запечатленные в Писании — о смирении, о любви к ближним и даже врагам как к самим себе. Хотя в церкви я отчаянно скучал, служба оказывала на меня свое действие — выходя из тяжелых деревянных дверей, я часто испытывал душевный подъем, ощущал близость святости и чистоты. Но папа явно ничего подобного не чувствовал. Его гневные тирады по дороге домой поражали меня, как богохульство. Как же он может, еще не доехав до дома, с такой легкостью выкидывать из головы все, что только что слышал?
Вслед за сестрой и старшим братом в семнадцать лет я бросил ходить в церковь. На последней службе я чувствовал себя, как в последний день школьных занятий. Отныне по воскресеньям я свободен: можно спать допоздна, можно смотреть бейсбол, можно кататься на серфе — что за блаженство! Свобода! Раньше мне ее так не хватало. О том, чтобы вернуться в церковь, я и не помышлял — точнее, сама эта мысль наполняла меня ужасом. Дело в том, что к этому времени образ Бога в моем сознании прочно слился с образом отца. На мой взгляд, Господь вел себя в точности как мой папаша: такой же раздражительный, непредсказуемый в гневе, так же вечно всем недоволен, и, как ни старайся, ему не угодишь. Именно так выглядел Бог, знакомый мне из ветхозаветных Писаний: Бог, который в приступах ярости уничтожал целые народы, не исключая и детей. Этого Бога я попросту боялся и старался держаться от него подальше — так же, как от отца.
Мой отец вырос во времена Великой депрессии. Семья его была очень бедной: он рассказывал, что выжили они благодаря сумкам с продуктами, которые привозила им каждое воскресенье щедрая бабушка. Он был суров и к себе, и к другим и от детей своих требовал очень многого. Дед, которого я никогда не видел, был известным в городе пьяницей, вечно пропадал в кабаках. Как многие дети алкоголиков, папа поклялся, что его судьба будет иной, — и это обещание сдержал: тяжким трудом и лишениями он сколотил миллионное состояние. Задача отца представлялась ему простой и ясной: его дети должны быть лучшими во всем! В их жизни нет места слабостям или ошибкам. Что бы мы ни делали — он оставался недоволен. Даже если достигали несомненного успеха, отец лишь советовал «не почивать на лаврах» и в следующий раз добиться еще большего. Своими успехами мы должны были ежедневно заслуживать его любовь. В каком-то смысле ею система воспитания принесла хорошие плоды (и к его чести замечу, что к старости он смягчился и подобрел). Мой младший брат и сестра получили степени в Стэнфорде, причем сестра окончила юридический факультет с отличием. Старший брат и я таких блистательных успехов в учебе не достигли, но тоже хорошо учились в школе, а в колледже играли в водное поло. Все мы стали трудоголиками и, не щадя сил, добиваемся успеха каждый в своем деле. Но за это всем четверым пришлось заплатить высокую цену: алкоголизм, депрессии, повышенная тревожность, физические заболевания, связанные с постоянным стрессом.
Еще в школе я решил, что не хочу молиться злобному, мстительному, непредсказуемому Богу. И не молился ему лет двенадцать — до разговора с Уиллом. Он посоветовал мне церковь Моряков в Ньюпорт- Бич, принимающую прихожан разных конфессий и деноминаций. И в следующее воскресенье я отправился на разведку.
Едва ступив на ухоженную прицерковную территорию, я понял: здешняя церковь — совсем другого сорта, чем та, куда я ходил в детстве. Прежде всего, она была огромной. В ней шли одновременно четыре воскресные службы, и со всех сторон на них стекались тысячи прихожан. В церковном дворике волонтеры угощали посетителей кофе — из кофемашин, а не из термосов. Вместо складных столиков со скудным благочестивым ассортиментом по периметру дворика сияли элегантные киоски, предлагающие пастве билеты на всевозможные церковные мероприятия и пропуска во всевозможные церковные клубы: для молодых и неженатых, для неженатых среднего возраста, для престарелых и неженатых, для молодых семейных пар, для молодых семей с детьми, для пожилых семейных пар, для домохозяек, для школьников, для старшеклассников, для студентов.
У дверей церкви улыбающийся привратник протянул мне программку: не пару измятых листков на скрепке, а многостраничную брошюру с профессиональным авангардным дизайном. Я сел в задний ряд большой аудитории. Зал как зал: из «церковных штучек» — лишь простой деревянный крест на заднике сцены. Все вместе — ряды мягких кресел, подсветка, просторная сцена, динамики — напоминает скорее фешенебельный театр. Люди вокруг выглядят вполне симпатично: одеты просто, но аккуратно и со вкусом, сердечно здороваются с друзьями — пожимают друг другу руки, хлопают по спине, болтают и смеются. Еще до начала службы я ощутил, что хочу войти в их дружеский круг. Хочу, чтобы они поделились со мной тем, что я в них увидел, — простым, незамутненным счастьем.
Заиграла музыка. На большом экране над сценой высветились слова, и прихожане, поднявшись, запели хором. Большой зал мгновенно наполнился энергией. Музыканты — электрогитарист, пианист,
