хорошо сплотиться, революции бывают редко, а там, где сплоченности не имеется, они беспрестанны.
Политическое спокойствие современной Англии основано на союзе патрициев с буржуазией, соединившихся для противодействия короне, что и дало преобладание парламенту. Между тем во Франции, где феодалы упорно держались за свои привилегии, буржуазия не могла подняться, и потому там было только два класса народа, патриции да плебеи, что, по словам Бокля, и было одной из главных причин революции.
9)
Наиболее очевидным доказательством справедливости сказанного могут служить итальянские средневековые общины, особенно Флоренция, которую крайность и нетерпимость партии привели к полному политическому и интеллектуальному истощению.
Достаточно, в самом деле, вспомнить, что тысячи самых лучших граждан целыми семьями были периодически изгоняемы из Флоренции то той, то другой победившей партией, причем изгнанники весьма часто уже не возвращались более. Таким образом Альбиццо эмигрировали в Гаэту, Альберти – во Фландрию, Алигьери – в Верону, Гуаданьи – в Барселону, Перуцци – в Авиньон, перенося свои богатства и свою просвещенную деятельность в чужие страны.
Та же судьба постигла многих художников и гениальных людей. По этому поводу рассказывают даже, что в 1422 году, когда Венеция колебалась, вступить ли ей в союз с Флоренцией или Миланом, граждане стояли за последний в надежде, что флорентийские художники будут свободнее эмигрировать в Венецию.
Само правосудие долгое время служило во Франции партийным целям. Когда какой-нибудь подеста осмеливался наказывать преступников, принадлежавших к господствующей партии, то его выгоняли в отставку. В 1353 году простой народ выбирал себе вожаков между ворами; молодежь собиралась по звуку трубы для того, чтобы грабить город.
Не лучше шли дела и в других общинах, где гвельфы и гибеллины, стоя под различными с виду знаменами, одинаково предавались классовой борьбе. Это была, конечно, не та парламентская борьба, которая в Англии обусловливает равновесие властей и которой мы, жители континента, вздумали подражать, не обладая нужными для того людьми, характерами и образованием; потому-то мы из наших потуг и выносим только разочарование.
Когда партии являются чересчур прямолинейными, то выходит еще хуже. Реакция Росаса в Аргентине была вызвана именно прямолинейностью унитаров Буэнос-Айреса. Эта партия состоит из утопистов-идеологов, которые, подобно нашим мадзинистам, гордо шествовали по теоретически предначертанному пути, ни на йоту не уклоняясь в стороны, не снисходя ни на какие компромиссы и отвечая презрительными фразами на всякую попытку столковаться. Накануне сражения они занимались составлением резолюций в ходульно-торжественных выражениях. Трудно встретить людей более логичных, более предприимчивых и более… лишенных здравого смысла.
Вот и в Италии как парламент, так и все важнейшие посты переполнены, к несчастью, такими утопистами.
Вот как Токвиль характеризует современные партии:
«Партии суть зло, присущее либеральным правительствам, по целям и характеру они являются разнообразными.
Великие политические партии интересуются больше разработкой принципов, чем практическим делом; обобщениями, чем специализацией; идеями, чем людьми.
По сравнению с прочими они отличаются большим благородством, гуманностью, силой убеждения и откровенными, смелыми порывами; в их среде личные интересы – всегдашние двигатели политических страстей – так искусно скрываются под маской стремления к общему благу, что неясно сознаются даже теми, кого вдохновляют.
Маленьким партиям, напротив того, стремление к общему благу совершенно чуждо; о высоких идеалах они не заботятся; всякое их деяние носит отпечаток открытого эгоизма. Они искусственно подогревают свое чувство; речи их бурны, а действия робки и нерешительны; средства, ими употребляемые, столь же низки, как и цели, к которым они стремятся. Поэтому-то когда революция кончается и наступает период успокоения, то великие люди, выделившиеся в периоде борьбы, вдруг исчезают, точно куда-то проваливаются.
Великие партии ставят общество кверх ногами, а маленькие поднимают бунты; первые его насилуют, а последние – развращают, но первые иногда спасают, насилуя, а последние только тревожат без всякой пользы».
Чем более возрастает влияние партии по мере развития свободы в обществе, тем более уменьшается влияние сект, которые суть чисто результат угнетения. Гонение превращает идеи в чувства, на основе которых и возникают секты. Благодаря такому происхождению они успели вызвать много политических реформ и оказать много важных услуг современной цивилизации. Достаточно вспомнить итальянских карбонаров, ирландских чартистов, греческих гетеристов{39} и даже русских нигилистов, хотя идеалы последних не совпадают со стремлениями большинства русского народа, который, по словам Степняка, до сих пор, как в Древней Руси, верит только Богу да царю.
«Сектам вообще суждено приобретать репутацию святости, пока они угнетены, и терять эту репутацию, когда гонение прекращается. В состав гонимого общества люди могут вступать только по глубокому убеждению, а потому такие общества и слагаются исключительно из честных людей. Как бы ни была строга дисциплина в среде религиозной секты, но ввиду преследования извне сохранять ее нетрудно. Только сильно и искренно верующие люди могли жаждать крещения в то время, когда Диоклетиан преследовал церковь, или стремиться в общины протестантов в то время, когда протестантов жгли живыми. Но как только секта становится господствующей, так в нее спешат вступать себялюбцы, часто превосходящие своих единоверцев внешними проявлениями усердия. Рядом с пшеницей начинают расти плевелы; публика вскоре начинает видеть, что сектанты ничем не отличаются от прочих людей, и заключает из этого, что если они не лучше, то должны быть хуже, и таким образом печать святости заменяется печатью святошества».
В Южной Италии лет 50 тому назад общество св. Винцента, казалось, было очагом либерализма, так же как и франкмасонство во всей Европе, которое теперь все более и более становится союзом и орудием простых аферистов.
В наше время, по- видимому, на долю сект выпадает одна только задача – собирать в своей среде отбросы общества, конспирирующие против последнего за неимением лучшего занятия. Таковыми являются, например, потомки якобинцев, которые в Париже называются коммунарами, в Ирландии – непобедимыми, в Бельгии, Германии и прочих – анархистами.
Ненависть к сильным и к социальной несправедливости, кипящая в людях, которые жаждут материального благосостояния и сознают свое могущество, каково, например, современное поколение, может служить объяснением, почему обломки вышеупомянутых сект пользуются теперь таким влиянием, несмотря на то что проповедуют реформы, в большей части случаев невыполнимые.
Вот, например, Интернационал, обобщающий все секты, которые стремятся к социальной революции. Из маленького коммунистического союза, образовавшегося в Лондоне, он распространился по всей Европе и в течение тридцати лет положил начало бесчисленному множеству ассоциаций и федераций – кооператистов, коллективистов, коммунистов, социалистов и анархистов, – повсюду производящих беспорядки, между прочим убийство Прима и Парижскую Коммуну.
Не признавая стачки средством к прочному улучшению быта рабочих, они признали их (на Конгрессе 1812 года) могучим подготовительным средством к великой и окончательной революционной борьбе. В прокламации, представленной испанским отделом Интернационала министру Сорилье, он сам себя характеризует как «ассоциацию, враждебную принципу власти и основанную для того, чтобы его свергнуть, создав такой социальный строй, при котором бы никто не повелевал и никто не подчинялся». Свержение этого принципа испанский отдел начал убийством генерала Прима и покушением на жизнь короля Амедео.
Ваньян так очерчивает политические цели Интернационала: «Только овладев политической властью и подчинив на время революции все общество диктатуре пролетариата, рабочие могут искоренить правящие классы».
За этой могучей ассоциацией, в которой, по несколько преувеличенному, может быть, расчету, состоит теперь 2,5 миллиона членов, следует партия социалистов, силы которой выяснятся, если вспомнить, что в 1864 году в Германии она насчитывала 4610 человек сторонников, а в 1884 году последних было уже 526 241. Во Франции
В Америке социализм растет еще быстрее. Недавно было сочтено, что одна только ассоциация, основанная в 1869 году в Филадельфии, к концу 1886 года состояла уже из целого миллиона членов. Замечательно, что эта ассоциация, отрицая стачки и вооруженные восстания, рекомендует лишь пропаганду кооперации и взаимного страхования – все это при самой крайней программе. Очевидно, здравый смысл американцев повлиял умеренным образом на социалистические идеи европейцев.
Английские рабочие союзы, примкнувшие к Интернационалу, в IX параграфе их окончательной программы (Лондон, 1871 год) говорят так: «Во время борьбы экономическое движение
