никогда не имел друзей. Выказывал некоторую привязанность к своим сторонникам, но легко изменял им в случае надобности, так как, будучи одиноким, не боялся их мести. Никогда не любил женщин и смотрел на них как на машины для удовлетворения чувственности. Женился на богатой, с целью воспользоваться ее средствами для проведения своих социалистических идей. Верил в Бога и проповедовал, что те, которые страдают на земле, будут блаженствовать на других планетах. Нравственного чувства лишен совершенно. При упреках в убийстве, нисколько не конфузясь, сухо отвечал, что между ним и его жертвой существовали политические или имущественные несогласия.
Будучи мегаломаном, считал себя богатым человеком и давал по 40 санти на водку за подачу чашки кофе. Рассказывал, что заплатил 500 франков за бандаж для своей левой руки, тогда как получил его даром. На всякой написанной им записочке накладывал штемпель со своим именем и титулом.
Будучи проповедником социального равенства, писал одному из своих знакомых, что ему мало трехсот франков в день на прожитие, а когда ему доказывали, что при таких расточительных привычках трудно установить социальное экономическое равновесие, то сердился и изо всех сил старался доказать противное. На упрек в сектантстве отвечал, что не стыдится этого, так как есть и хорошие секты; кроме того, он не простой сектант, а вождь.
Стремясь реформировать общество и считая себя к этому способным, никогда не мог остановиться ни на чем определенном, что самого его приводило в отчаяние. «Я не могу жить, – писал он после попытки самоубийства, – потому что мне кажется, что я проклят; вся моя жизнь идет совсем не так, как у других. Мне не дано даже в поте лица зарабатывать себе хлеб насущный, на что, кажется, я имею право».
Во всех его речах и статьях преобладает идея о реорганизации общества, которое, по его мнению, «со всеми своими филантропическими учреждениями, порожденными самым тонким лицемерием, никуда не годится». Право издавать законы и наказывать за их нарушение он признавал только за одним Богом. Люди все должны быть равны между собой и в равной мере пользоваться произведениями земли, которая суть дар Божий. Современный строй общества, по его мнению, есть дело злонамеренных людей, которые под предлогом цивилизации присвоили себе право создавать правительство, предписывать законы и наказывать нарушителей их воли. Преступления суть необходимая реакция против произвола лиц, захвативших власть в обществе и принуждающих последнее подчиняться этому произволу. «Когда не будет законов, – говорил он, – то не будет и преступлений. Если бы не было короля, то никто бы не пострадал за оскорбление величества; если бы не было собственности, то никто бы не воровал» и т. д. «Убийства могут продолжаться, – прибавляет он, – но народное негодование скоро бы с ними справилось путем линчевания». Политико-религиозная система перестройки общества до такой степени его занимала, что, даже говоря о посторонних вопросах, он употреблял соответствующие ей выражения. Так, солдат он всегда называл «разбойниками», войну – «вооруженными грабежами», налоги – «шантажом» и прочее.
7)
Так, в числе помощников Орсини при покушении на жизнь Наполеона III находились: вор Де Рудио, вор-рецидивист Пьери-и-Гомес (до такой степени черный и с такими лесами курчавых рыжеватых волос на голове, что его принимали за негра) – смертельный враг всякой работы и тоже судившийся за воровство. Точно также ученик Кампанеллы, Пиньятелло, взял себе в помощники Цервелляро, человека скупого и фальшивого.
В Америке убийца Линкольна Бут, убежденный сторонник рабства, пользовался помощью Пэйна, настоящего убийцы по профессии, «чудовищного геркулеса, с бычачьей шеей и взглядом гиены», который зарезал министра Стюарда, двух его сыновей и сторожа, прибежавшего на помощь.
Но самым характерным из всех был Фиески, служивший орудием старого горячего патриота Морея и хотя слабого, но честного Папена. Политическое преступление было для него только поводом дать волю своей преступной импульсивности и психопатической графомании. Происходя из безнравственной корсиканской семьи, все члены которой были преступниками или дегенератами (отец и другие родственники – разбойники, брат – глухонемой, незаконный сын – идиот), он сначала служил в солдатах, причем отличался храбростью и наклонностью к ссорам, а потом вся жизнь его представляла собой ряд мошеннических проделок, воровских подвигов, насилий и бродяжничества.
Внешность и характер его носили все признаки прирожденного преступника: гидроцефалический лоб, выдающиеся скулы, большие уши, наклонность ко лжи и насилиям, порывистая и перемежающаяся привязанность к любовнице (в которую он раз выстрелил из пистолета), а главное – ненасытное тщеславие, до такой степени им владевшее, что Фиески готов был, даже совершив преступление, отрицать его подлинную цель, если не имел возможности сослаться на громкие имена как на своих сообщников. На суде он острил и хвастался, а перед казнью окончательно проявил себя в качестве маттоида: писал в газеты длинные рассказы о своих подвигах, сравнивал себя с Баярдом{60}, раздавал тюремным сторожам свои автографы, подписывался не иначе, как «цареубийца Фиески», и закончил свои писания чем-то вроде автобиографии, написанной за два дня до казни; в ней он намеревался свести свои счеты с историей.
Гедель также был прирожденным преступником, как это доказывают черты его физиономии (лобные пазухи, уши, форма лица) и характера. Еще не достигнув тринадцатилетнего возраста, он был осужден за нищенство, бродяжничество и воровство. Страшно тщеславный, он еще до своего покушения на жизнь германского императора заказал множество своих фотографических карточек, причем обещал фотографу, что тот «сделает хорошее дело с этими карточками; так как имя Геделя скоро станет известным всему миру». Но врожденная преступность его ярче всего проявляется в непостоянстве и противоречиях характера. Изгнанный за свою невоздержанность даже из социал-демократической партии, он после покушения, чтобы избавиться от ареста, сказался несовершеннолетним. Затем при судебном запросе, признавая себя анархистом, утверждал, что хотел убить не императора, а себя, для того чтобы показать, как тяжело живется народу, но потом начал цинически смеяться над судьями и свидетелями.
В нидервальдском процессе по делу о покушении на жизнь германского императора (1884 год) главным преступником являлся Рейнсдорф, еще раньше судившийся за изнасилование и обладавший всеми характерными чертами прирожденного преступника (лобные пазухи, покатый лоб, большие челюсти, выдающиеся скулы и прочее), а между тем он оказался образованным человеком и очень хорошо говорил на суде.
Будучи вполне лишен нравственного чувства, он, выслушав смертный приговор, воскликнул: «Если бы у меня была тысяча голов, то я все бы их сложил на эшафоте за святое дело анархии». Он не изменил себе и перед казнью – последними словами его были: «Долой варварство! Да здравствует анархия!»
Сообщники его, Рюйш и Клюхнер, тоже отличались чертами, характерными для прирожденных преступников (торчащие уши, большие челюсти и прочее), но они были только орудиями Рейнсдорфа и на суде старались доказать свою невинность или по крайней мере меньшую виновность, что весьма нередко у такого рода преступников, у которых, как у Геделя, при неудаче инстинкт самосохранения берет верх над идеей самопожертвования.
Вся обстановка убийства лордов Кэвендиша и Берка в Феникс-парке в Дублине, вместе с антропологическими чертами убийц, доказывает, что прирожденная преступность и тут сыграла немалую роль. В самом деле, из 22 обвиняемых по крайней мере четверо – Брэди, Дилони, Ханлон, Фицгаррис – обладали всеми внешними признаками преступного типа, а по характеру Кэри – глава шайки – был, без всякого сомнения, прирожденным преступником. Тотчас же после убийства он занимается описанием в газетах мельчайших подробностей последнего, а затем доносит на своих товарищей и на их упреки, во время суда цинически отвечает: «Да вы меня сами предали бы, если б я вас не предупредил».
8)
Все это легко объясняется, так как Якоби доказал, что безграничная, деспотическая власть, полное своеволие, само по себе способно развить зачатки злонравия, таящиеся во всяком из нас. Абсолютное всемогущество и полная уверенность в безнаказанности сделали преступников из римских цезарей и средневековых тиранов.
«Тот, кто обладает безграничной властью над телом и кровью себе подобных, кто может унизить до последней степени другое существо, тот не способен бороться с желанием делать зло. Тирания есть привычка, с течением времени становящая болезненной. Лучший человек в мире может огрубеть до степени дикого животного. Кровь опьяняет; душа становится доступной самым неестественным чувствам и начинает находить в них наслаждение. Произвол может царить над
