отрицать, – пишет Тард, – влияние проповедников христианства на Германию, Ирландию, Саксонию или проповеди Пифагора на древний мир? Кротониаты были принижены недавним бедствием, он их поднял, укрепил, вернул им победу и процветание. Доказательством искренности и глубины их обращения может служить то, что пифагорейские идеи распространились от них далеко во времени и в пространстве.
Все города Великой Греции заимствовали у Кротоны ее учреждения до такой степени, что могли иметь общую национальную монету, а монетное объединение в большей части случаев служит наиболее ясным признаком объединения социального. Когда видишь греков, и греков итальянских, соседей Сибариса, сделавшихся целомудренными и сдержанными, живущими по-братски под влиянием этого удивительного человека; когда видишь высокую культуру и скромную прелесть пифагорейских женщин, возникшую среди гинекеев и проституции в полном разгаре, то перестаешь сомневаться в могуществе проповеди Пифагора, единогласно признаваемом в древнем мире».
Какой замечательной гармонией высоких нравственных и умственных качеств обладают эти великие люди! Как удивительно приспособлены эти качества к нуждам данного исторического момента!
Вот, например, Кромвель, так прекрасно очерченный Гизо:
«Это был самый ярый из сектантов, самый деятельный из революционеров и притом искусный стратег, храбрый воин, одинаково готовый на горячую молитву, горячую речь и горячий бой; экспансивный, при нужде – лгун и всегда непоколебимо мужественный, чем удивлял даже своих врагов; страстный и грубый; смелый и благоразумный; мистик и делец; одаренный богатым воображением; ничем на практике не стесняющийся; всеми средствами добивающийся успеха; быстрее всех овладевающий положением и потому успевший внушить друзьям и недругам убеждение, что никто не может пойти дальше его и никто так легко не добьется успеха».
Между тем и в нем замечались некоторые ненормальности. Так, раза два или три в неделю «на него находило вдохновение», под влиянием которого Кромвель начинал проповедовать, что служит доказательством мистицизма, почти безумного; в ранней молодости он несколько раз звал по ночам врача под тем предлогом, что чувствует себя умирающим, тогда как на самом деле был совсем здоров; в течение жизни Кромвель часто имел галлюцинации, видел крест, дьявола и т. п.
Один из новейших биографов Наполеона, Тэн, говорит следующее:
«По темпераменту, инстинктам, способностям, воображению и нравственности он казался совершенно иначе созданным, чем его сограждане и современники. Будучи как бы предназначен для побед и командования, он отличался не только остротой и универсальностью ума, но еще гибкостью, силой и постоянством внимания, дозволявшим ему проводить по восемнадцати часов за работой.
Количество фактов, которое его память в состоянии была удержать, и количество идей, над которым он мог работать, превосходили, по-видимому, способности человека. И этот ненасытный, неистощимый, неизменяющийся ум работал без перерыва в течение тридцати лет».
Никто не обладал таким легко возбудимым мозгом; такой беспокойной впечатлительностью; такой мыслью, увлекающейся своим собственным течением; такой легкой и обильной, хотя несдержанной речью, как Наполеон. Это потому, что гениальность его переливалась через край.
Но ведь для того, чтобы координировать между собой такие страсти и способности, для того, чтобы управлять ими, нужно сознательное усилие; у Наполеона это усилие обусловливалось стремлением стать в центре всего, поставить все в зависимость от себя, то есть чистый эгоизм, активный и всепоглощающий, развитый воспитанием и обстановкой, пропорциональный душевным силам и способностям, усиленный успехами и всемогуществом. Таким образом, можно сказать, что политическая деятельность Наполеона была направляема эгоизмом, поддерживаемым гениальностью.
2)
Так, по его словам, Ривадура был ипохондрик и умер от размягчения мозга; Мануэль Гаргиа также страдал ипохондрией и умер от какого-то мозгового страдания; адмирал Браун страдал манией преследования; Лопес, автор аргентинского гимна, умер от нервного истощения; доктор Варела был эпилептиком; Валь-Гомес умер от кровоизлияния в мозгу; инженер Бельтран, герой войны за независимость, сошел с ума; полковник Эстомба, прославившийся во время гражданских войн в Аргентине, тоже сошел с ума, а Монтеагудо страдал истерией и мегаломанией.
3)
В Италии, например, большинство образованных людей, если не все сплошь, давно уже убедились, что классическое образование есть скорее простое украшение, чем существенная часть воспитания. Мы давно это говорили вместе с Графом, Серджи, Анджиулли, Морселли и прочими. По этому поводу были даже интерпелляции в парламенте, но ничего, кроме смутных обещаний, полумер и бесплодных попыток, из этого не вышло. Вообще без вмешательства гениального государственного человека оппозиция всякому нововведению, опирающаяся на старые привычки, невежество и робость, может продолжаться веками.
Наоборот, надо заметить, что и гениальные люди, не встречающие подготовленной среды, остаются непонятыми или незамеченными. Вот почему успех революции всегда зависит от соответствий между идеями гениальных людей и развитием народа, так что если большое количество первых влияло на общественную жизнь Афин, то не следует забывать, что и высокая культура афинян, и быстрая смена правительствующих партий в республике влияли на появление в ней гениальных людей. Вообще в странах республиканских или служащих ареной для ожесточенной борьбы партий (Флоренция в эпоху Гарибальди) появляется большее количество великих людей, чем в абсолютных монархиях и в покойное время.
Если, однако, Флоренция в эпоху республиканских смут проявила максимум итальянской гениальности, то при подобных же смутах в Южной Америке, во Франции (в 1789 году), а отчасти в междоусобной войне Северо-Американских Штатов подобного явления не замечается. Там выдвигались люди не великие, а только полезные при данных обстоятельствах, которые считались великими скорее за услуги, ими оказанные, чем за их действительную психическую мысль.
Значит, цивилизация не служит исключительной причиной появления великих людей и великих открытий, а только помогает их появлению или, лучше сказать, содействует их признанию. Следовательно, мы можем предположить, что гений может появиться в любой стране и в любое время, но, подобно тому как в ожесточенной борьбе за существование множество людей рождается только для того, чтобы погибнуть жертвой сильных, при неблагоприятной обстановке множество гениальных людей остаются непризнанными или – хуже того – преследуются.
И если есть цивилизации, благоприятствующие развитию гениальности, то есть и такие, которые этому развитию препятствуют. В Италии, например, с ее наиболее древней и часто возобновлявшейся цивилизацией, народ стал более враждебным ко всякому новшеству и как бы замер в культе старины. Наоборот, там, где цивилизация едва начинается, где до сих пор царило варварство, как, например, в России, там новые идеи принимаются с энтузиазмом. Так, несмотря на Святейший Синод, там более увлекаются криминальной антропологией, чем во Франции и в Италии.
Когда повторный опыт облегчил принятие новых истин, когда нужда делает полезным или неизбежным появление данного гениального человека или открытия, то их принимают и даже преувеличивают их значение. Видя совпадение известного фазиса цивилизации с появлением гения, толпа думает, что один из этих фактов зависит от другого; она смешивает легкий толчок, обусловивший выклевывание цыпленка, с оплодотворением, которое, напротив того, обусловлено расой, питанием, атмосферными влияниями и прочим.
И это не теперь только замечено: гипнотизм может служить доказательством, что один и тот же факт бывает открываем по нескольку раз. Открытия совершенно новые во всякую эпоху являются преждевременными и, будучи таковыми, остаются незамеченны – человечество не способно их оценить. Повторения одного и того же открытия, подготовляя умы к его восприятию, понемногу побеждают препятствия к этому восприятию.
Когда гений, явившийся преждевременно, побеждает все препятствия, стоящие на его пути, и успевает благодаря своей энергии наложить свою печать на эпоху, создать революцию, то это последняя, подобно простым бунтам, не оставляет за собой никакого следа или даже возбуждает реакцию в противоположном направлении.
Реформ Помбала не хватило даже на его личную жизнь; реформы Петра Великого возбудили реакцию, продолжающуюся до сих пор и, говорят, даже более вредную для России, чем то невежество, которое преобразователь стремился уничтожить.
Империи, созданные Наполеоном и
