Женевьевой могут быть дети, и о своей личной ежедневной работе в мастерской. Но тотчас же он отогнал эту мысль, как обычно отгоняют все подобные предостережения, и видел только одну Женевьеву, сознавал лишь свой голод по ней, тягу к ней всего своего существа. И отнесся спокойно к ее вмешательству в его жизнь и дела. Ему было двадцать лет, ей — восемнадцать; здоровые, нормальные и уравновешенные, они представляли пару, как бы предназначенную для продолжения рода. Где бы они ни шли вместе, даже среди незнакомых на воскресной прогулке по улице, взгляды всех прохожих неизменно на них останавливались. Ее красота девушки была под стать его мужской красоте; ее грация — его мощи, а изящество — суровой его энергии и мускулистому телу мужчины. Своим открытым лицом, нежным румянцем, немного наивным видом, голубыми глазами он привлекал взоры многих женщин, стоявших значительно выше его по своему социальному положению. Сам он совсем не сознавал ни этих взглядов, ни смутных материнских чувств, что внушал. Зато Женевьева замечала и понимала. И всякий раз она испытывала прилив радостной гордости от сознания, что он принадлежит ей — целиком ей. Но и он ловил взгляды мужчин, обращенные на нее, и это его скорее раздражало. Она тоже замечала их — и принимала так, как ему и в голову не могло прийти.
Глава III
Женевьева натянула на ноги легкие, на тонкой подошве ботинки Джо, весело смеясь вместе с Лотти, которая нагнулась, подворачивая на ней брюки. Лотти, сестра Джо, была посвящена в их тайну. И это благодаря ей удалось соблазнить мать отправиться с визитом к соседям, дабы иметь весь дом в своем распоряжении. Они спустились вниз в кухню, где ждал их Джо. Когда он увидел Женевьеву, его лицо просияло.
— Теперь спрячь эти юбки, Лотти, — командовал он. — У нас мало времени. Ну, так хорошо. Видны будут только концы брюк. Пальто прикроет остальное. Теперь посмотри, как оно подойдет. Оно взято у Криса; он хоть и маленький, но настоящий спортсмен, — продолжал он, помогая Женевьеве надеть пальто, спускавшееся ей почти до пят и сидевшее на ней так, словно было сшито на заказ.
Джо надел ей на голову фуражку и поднял воротник такого необычайного размера, что, доходя до фуражки, он совершенно скрывал ее волосы. Когда он застегнул воротник доверху, его края прикрыли ее щеки, а подбородок и рот в нем совершенно потонули. И только вблизи можно было различить ее затененные глаза и кончик носа. Она прошлась по комнате. При ходьбе подол пальто заворачивался, и из- под него выглядывали края брюк.
— Спортсмен с насморком и боится простудиться, прекрасно, — улыбался Джо, с гордостью обозревая работу своих рук. — Сколько же у вас денег? Я ставлю десять против шести. Хотите ставить на более слабого?
— А кто слабее? — спросила Женевьева.
— Конечно же, Понта, — вырвалось оскорбленно у Лотти, как будто в этом можно было еще сомневаться.
— Разумеется, — ответила мягко Женевьева, — только я мало понимаю в этих делах.
Лотти тотчас же сжала губы, но лицо ее приняло снова огорченное выражение. Джо взглянул на часы и объявил, что уже пора идти. Сестра бросилась ему на шею и звонко поцеловала в губы. Она поцеловала и Женевьеву. Брат обнял ее за талию, и они вместе прошли до ворот.
— Что означает: десять против шести? — спросила Женевьева, в то время как их шаги зазвенели в морозном воздухе.
— Меня публика любит, — ответил Джо. — И это значит, что один ставит десять долларов за то, что я выиграю, против шести, которые ставит другой, рассчитывающий, что я проиграю.
— Но если тебя любит публика и каждый в тебе уверен, как же может кто-нибудь биться об заклад против тебя?
— Вот на этом и держится бокс — на различии во мнениях, — рассмеялся он. — Кроме того, каждый может рассчитывать на счастливый удар, на случайность. Такие случаи бывают, — произнес он серьезно.
Женевьева крепко прижалась к нему, как бы желая его защитить. Он уверенно засмеялся.
— Вот подожди, ты увидишь. Но не пугайся. Первые круги — это будет нечто неистовое. В этом все дело у Понты. Он — человек горячий. Он применяет все приемы и, как вихрь, налетает на противника на первом же круге. Он побил многих куда более ловких и опытных, чем сам. Мне надо устоять против этого — в этом все и дело. Затем он потеряет голову, и вот тогда-то я начну его теснить. Смотри внимательно, ты поймешь, когда я перейду в наступление, я с ним покончу.
Они подошли к холлу в темном переулке. Официально это был дом атлетического клуба, но в действительности — учреждение, предназначенное, с разрешения полиции, для публичных матчей бокса. Джо отошел от Женевьевы, и они отдельно вошли в подъезд.
— Держи руки в карманах во что бы то ни стало, — предупредил ее Джо, — и будет отлично. Всего несколько минут.
— Этот — со мной, — заметил он швейцару, беседующему с полицейским.
Оба фамильярно приветствовали его, не обратив внимания на спутника.
— Они никогда не выдадут, никто не выдаст, — уверял ее Джо, в то время как они поднимались по лестнице во второй этаж. — А если кто-нибудь и проболтается, они все равно не знают тебя. Ради меня они будут молчать. Сюда иди, сюда!
Он увлек ее в маленькую комнату — нечто вроде конторы и, усадив на пыльный поломанный стул, ушел. Пять минут спустя он вернулся облаченный в длинный халат, в парусиновых туфлях. Ее вдруг охватил страх за него, и его рука нежно ее обвила.
— Все будет хорошо, Женевьева, — ободрял он. — Я уже распорядился. Никто не выдаст.
— Не о себе я беспокоюсь, — сказала она, — о тебе.
— Не о себе? Но ведь я думал, ты потому и испугана!
Он удивленно посмотрел на нее. Женщины — изумительные существа, а изумительней всех — Женевьева! Он на мгновение потерял дар речи, а затем пробормотал:
— Значит, ты обо мне? И тебя не волнует, что подумают?
Внезапный двойной стук в дверь и еще более неожиданный голос «Шевелись, Джо!» вернули его к неотложным делам.
— Скорей еще один поцелуй, Женевьева, — прошептал он почти благоговейно. — Это мое последнее выступление, и я буду биться, как никогда, помня, что ты на меня смотришь.
Она еще чувствовала прикосновение его теплых губ к своим, когда очутилась в толпе молодежи. Ни один, казалось, не обращал на нее внимания. Многие из них были без сюртуков, и рукава их рубашек были засучены. Они входили в зал группами и медленно продвигались боковым проходом.
Это был переполненный, скудно освещенный зал, огромный, как сарай. Табачный дым все кругом заволакивал. Женевьева почувствовала, что ей трудно дышать. Раздавались пронзительные крики мальчишек, продающих программы и содовую воду. Стоял невероятный гул низких мужских голосов. Она услыхала, как кто-то предлагал десять против шести за Джо Флеминга. Сказано это было монотонно, ей показалось — в голосе сквозила безнадежность, и внезапно дрожь охватила ее. Это был ее Джо, против которого бились об заклад.
Но была и другая причина ее возбуждения: кровь ее была опалена, как огнем, этим романтическим приключением, неожиданным, таинственным, страшным. Она проникла в это сборище мужчин, куда женщина не допускалась. Но ее волнение имело и другие основания: единственный раз в жизни она осмелилась на безрассудный поступок. Впервые преступила она законы, установленные м-с Трэнди[7] рабочего класса — этим жесточайшим из тиранов. Она испытывала страх уже за себя, хотя за секунду перед этим думала только о Джо.
Прежде чем успела заметить, она достигла входа в зал и, пройдя ступенек шесть вверх, проникла в небольшую уборную, тесную и душную, битком набитую мужчинами, так или иначе причастными к Игре, как заключила она. Здесь Джо ее покинул. Но прежде чем страх за себя успел по-настоящему охватить ее, один из молодых людей обратился к ней, грубо сказав:
