И разве не лучше быть принцессой в Бельдовере, чем никем и ничем в захолустной деревне?
Последовала суета приготовлений к переезду всей семьей, вдесятером. Дом в Бельдовере был приведен в порядок, коссетейское жилище разобрано и разрушено. С окончанием занятий в школе должен был состояться переезд.
Урсула покидала школу в конце июля, в последний день перед каникулами. Снаружи было ярко и солнечно, и класс полнился ощущением свободы. Казалось, что стены его начинают таять, они виделись уже призрачными, нереальными. Утро готово было прорваться сквозь них. Вскоре ученики и учителя выйдут на волю и разбегутся в разные стороны. Кандалы уже сбили с них, положенный срок они отбыли, и тень заключения вот-вот развеется. Дети складывали книги и чернильницы, сворачивали карты. На лицах у всех были веселье и благожелательность. Царила суета уборки и уничтожения всех следов, оставшихся от последнего срока их пленения. Все рвались на волю. Деловито, полная энтузиазма, Урсула подсчитывала и заносила в журнал часы посещения и количество уроков. Счет шел на тысячи, и она с гордостью записывала эти огромные цифры — вот сколько уроков дала она детям, вот сколько учеников обучила! Медленно тянулись часы взволнованного ожидания. И наконец прошло и это. В последний раз встала она перед классом, в то время как дети произносили слова молитвы и пели псалом. Кончено.
— Прощайте, дети, — сказала она. — Я буду вас помнить, помните и вы меня.
— Да, мисс! — вскричали дети. Лица их сияли от радости.
Она стояла, с растроганной улыбкой глядя, как они цепочкой выходят из класса. Раздав потом старостам положенные им шестипенсовики, она смотрела, как уходят и они. Шкафы были заперты, доски вымыты, чернильницы и тряпки убраны. Класс стоял голый, пустой. Она восторжествовала над ним. Он стал теперь пустой оболочкой. Это было местом ее сражения, сражения, которое доставило ей некоторое удовольствие. Теплое чувство благодарности вызывал у нее даже этот пустой и строгий класс, ставший теперь как бы памятником или трофеем. Столько жизненных сил было здесь отдано борьбе, победе, столько потеряно. Что-то из этой школы навечно останется с ней, как часть ее останется в этой школе. Она это признавала. А теперь пришла пора прощаться.
В учительской учителя все не расходились, они оживленно болтали о том, куда собираются ехать, — на остров Мэн, в Ландадно, в Ярмут. Они испытывали нетерпение и вместе с тем чувствовали свою тесную связь — как команда, покидающая корабль.
Затем настал черед мистера Харби обратиться к Урсуле с какими-то словами. Выглядел он импозантно — серебристая седина висков, черные брови, непоколебимая мужественная твердость.
— Что ж, — произнес он, — все мы должны попрощаться с мисс Брэнгуэн и пожелать ей удачи в будущем. Надеюсь, она когда-нибудь навестит нас и расскажет нам о своих успехах.
— О, конечно, — сильно покраснев и посмеиваясь, выдавила из себя Урсула, — конечно, я зайду повидаться с вами.
Она тут же подумала, что ответ ее мог прозвучать как что-то чересчур личное, и почувствовала неловкость.
— Мисс Шофилд предложила подарить вам вот эти книги, — сказал он, кладя на стол два тома. — Надеюсь, книги вам понравятся.
Урсула в крайнем смущении взяла в руки книги. Это были сборник поэзии Суинберна и том Мередита.
— О, они мне очень, очень понравятся, — сказала она. — Огромное спасибо — всем, всем вам спасибо, это такой…
Кое-как промямлив слова благодарности, красная от волнения, она перелистывала страницы, делая вид, что наслаждается первым чтением, хотя не различала даже букв.
Глаза мистера Харби поблескивали, только он один из всех участников сцены чувствовал себя свободно и полностью владел ситуацией. Ему было приятно сделать подарок Урсуле, в кои-то веки выразить расположение своим подчиненным. Как правило, ему это плохо удавалось, и учителя его недолюбливали и тяготились его властью.
— Да, — сказал он, — мы так и надеялись, что вы оцените наш выбор.
И коротко улыбнувшись своей странной дерзкой улыбкой, он отвернулся к своим шкафам.
Урсула совсем сконфузилась. Она с нежностью прижимала к груди книги и чувствовала, что любит всех учителей и даже мистера Харби. Она была в полном замешательстве.
Наконец она вышла из школы. Торопливым взглядом она окинула приземистое здание посреди асфальтового двора, залитого жаркими пылающими лучами солнца, поглядела на такую знакомую ей дорожку и отвернулась. Сердце ее сжалось. Она уходила отсюда.
— Что ж, счастливо, — сказал один ее коллега, последним расставаясь с ней на углу и обмениваясь рукопожатием. — Будем ждать, что вы когда-нибудь вернетесь к нам.
Это было сказано с иронией. Она рассмеялась и пошла прочь. Она была свободна. Сидя на солнышке на империале трамвая, она с огромным удовольствием глядела вокруг. Но она оставила позади нечто очень для нее важное. Она больше не пойдет в школу, не будет делать таких привычных дел. Странно! И, несмотря на радостное волнение, она чувствовала некие уколы — нет, не раскаяния, а страха. И все же какое радостное утро!
Сердце трепетало гордостью и счастьем. Ей так нравились подаренные книги. Они служили ей данью, плодами ее усилий, они были трофеями, завоеванными в ходе двухлетней борьбы, теперь, слава богу, оконченной.
«Урсуле Брэнгуэн с теплыми пожеланиями счастливого будущего и в память о времени, проведенном в школе Святого Филиппа» — гласила надпись, сделанная аккуратным и четким почерком директора. Она так и видела его руку, педантично сжимавшую перо, его толстые пальцы, поросшие черными волосками.
Он поставил свою подпись, и все учителя подписались тоже. Ей было приятно видеть их подписи. Она любила их всех. Они были ее товарищами по работе. И уходила она из школы с гордостью, которой суждено было остаться с нею навсегда. Она стала товарищем и соратником школьных учителей, в чем они и расписались, заверив ее в том, что она стала одной из них. Она стала труженицей, в огромном здании, созидаемом мужчинами, есть и ее крохотный кирпичик; она тоже стала теперь признанным строителем, созидателем.
Потом настал день переезда. Урсула поднялась рано, чтобы запаковать оставшиеся вещи. Прибыли телеги, присланные из Марша ее дядей, так как в сельских работах наступал перерыв между сенокосом и жатвой. Когда вещи погрузили в телеги и увязали веревками, Урсула села на велосипед и помчалась в Бельдовер.
Дом был целиком в ее распоряжении. Она вступила в отмытую от пыли и грязи чистейшую тишину. Пол в столовой был устлан толстым тростниковым покрытием — очень плотным, сияюще свежим, цвета подпаленного солнцем камыша. Стены были бледно-зелеными, двери — темно-серыми. Урсуле особенно понравилась эта комната, когда в большие окна проникало солнце, заливая все своим светом.
Она распахнула окна и двери навстречу солнечным лучам. На маленькой лужайке цвели яркие цветы, дальше было распаханное поле, которому вскоре предстояло быть засеянным. Она оставалась одна и потому прошла в сад за домом, дойдя до самой ограды. Восемь церковных колоколов пробили время. Послышался многоголосый городской шум, шедший откуда-то неподалеку.
Наконец из-за угла показалась телега со знакомым скарбом, наваленным некрасивой горбатой кучей, рядом шли ее брат Том и Тереза, гордые тем, что сумели пройти пешком от остановки трамвая целых десять миль или даже больше. Урсула налила прибывшим пива, и мужчины с жадностью выпили его прямо у двери. На подходе была вторая телега. Появился отец на мопеде. Мебель с трудом подняли по ступенькам на лужайку перед домом и свалили там на солнцепеке, что выглядело очень странно и некрасиво, хотелось поскорее расставить все по местам.
Работать с Брэнгуэном было одно удовольствие — так легко и весело он все делал. Урсуле нравилось говорить ему, куда поставить ту или иную из тяжелых вещей. Ревниво следила она за тем, как волокут мебель по ступеням, как вносят ее в двери. Когда тяжелые вещи были уже в доме, телеги отбыли. Урсула с отцом работали как заведенные, перетаскивая в дом легкие вещи, еще остававшиеся на лужайке, и расставляя их по местам.
— Ну что ж, дела идут, — весело говорил Брэнгуэн.
